Читать книгу - "Спасатели Веера - Василий Головачев"

Сухов уже не раз выяснял причины подобного отношения почтовых работников, выслушивал их вранье насчет того, что заходили, но дома никого не застали, просил в следующий раз звонить дольше, извинялся и шел за пенсией с матерью, но тут его терпение лопнуло. К почтальону, который разносил пенсию, он не пошел, а направился прямо к начальнику отделения связи, молодому двадцатилетнему парню. И получил хамский ответ: «Пусть сама приходит, ноги не отвалятся».

Никита, типичное дитя постсоветского общества, давно привык к тому, что новые демократические власти полностью переняли привычки старой государственной системы работать на отказ, а не на удовлетворение человеческих потребностей, однако в быту сам редко сталкивался с социальными институтами типа милиции, почты, ЖЭО, телефонной сети, ремонтных и строительных организаций. Зато и никогда не комплексовал по поводу «развитого идиотизма» чиновников, зная, что словом доказать ничего не сможет, — чиновничья исполнительная рать реагировала только на звонок сверху, документ или грубую силу. На этот раз Никита озверел.

Он схватил начальника почты за ремень, приподнял и бросил на стул с такой силой, что тот чуть не рассыпался.

— В следующий раз, если снова придется идти на почту мне, разговор будет другой.

— Разговор этот произойдет раньше! — прошипел вслед белобрысый, модно одетый — в ядовито-зеленые безразмерные штаны и кожаную безрукавку — начальник, но Сухов не обратил на реплику внимания.

Матери он ничего не сказал, только пообещал, что все будет нормально.

— Калиюга в разгаре, — грустно сказала все понимающая мама, погладив сына по плечу. — Все изменяется к худшему, и нет лампады впереди.

— Калиюга — это что-то из индийской мифологии? — Никита повел мать к остановке трамвая.

— По представлениям древних индийцев, человеческая история состоит из четырех эр: критаюги, третаюги, двапарюги и калиюги. Критаюга — благой век, длилась один миллион семьсот двадцать восемь тысяч лет… Тебе интересно? — Они остановились в тени тополя.

— Я когда-то читал, но забыл. Продолжай.

— Третаюга длилась один миллион двести девяносто шесть тысяч лет, и эта эпоха характеризовалась уже уменьшением справедливости, хотя религиозные каноны соблюдались и люди радовались жизни. Во времена двапарюги начали преобладать зло и пороки, длилось это восемьсот шестьдесят четыре тысячи лет. Ну, а калиюга… сам видишь: добродетель в полном упадке, зло берет верх во всем мире, войны, процветание преступлений, насилия, злобы, лжи и алчности… — Мама содрогнулась. — Грехопадение всегда ужасно, но в таких масштабах… Я, наверное, брюзжу?

— Нет, ты говоришь правду. — Никита поцеловал мать в щеку. — Это все, что ты знаешь о югах?

— Почти. Все эти «юги», как ты говоришь, составляют одну махаюгу, тысяча махаюг — одну кальпу, то есть один день жизни Брахмы, а живет Брахма сто лет.

— Долго-то как!

Мать засмеялась.

— Да уж, не то что мы.

— А потом? Ну, прожил Брахма, допустим, свои сто лет, что потом?

— Потом уничтожаются все миры, цивилизации, существа и сам Брахма. Следующие сто лет длится «Божественный хаос», а затем рождается новый Брахма. Что это ты вдруг заинтересовался? Отец оставил целую библиотеку по индийской и буддистской философии, но раньше ты ею пренебрегал. Вот твой друг-японец, тот все проштудировал.

Никита взглянул на часы.

— Он фанатик подобного рода литературы, мне это не дано. Ну, я побежал, ма?

— Беги. Только побереги себя, что-то мне тревожно.

Они расстались. Машина Сухова стояла без бензина, и мать уехала на трамвае, а он сел в метро и направился на поиски Ксении. Увидеть ее захотелось непреодолимо. А еще тянуло рассказать ей историю с убийством странного старика в парке и о передаче им знака в виде пятиконечной звезды.

«Символ вечности и совершенства»… Никита привычно взглянул на ладонь, вернее — на запястье, потому что звезда, оставаясь коричнево-розовой, как заживший ожог, переместилась уже на запястье, имея явное намерение погулять по руке. Она почти не беспокоила, разве что изредка отзывалась на какие-то внешние или внутренние раздражители вибрацией тонких ледяных укольчиков, но именно этот факт и заставлял сердце Сухова сжиматься в тревоге и ждать неприятностей.

В конце концов он решил объясниться с Такэдой, а если тот не сможет помочь — пойти к косметологу и попросить свести пятно с кожи.

На Тверской, в переходе, уже недалеко от студии Ксении Красновой, Никита стал свидетелем грязной сцены: двое молодых людей, неплохо одетых — в джинсы, кроссовки «Рибок» и черные майки, выхватили у инвалида, просящего милостыню, его картуз с деньгами и, не слишком торопясь, пересекли переход, не обращая внимания на возмущенные возгласы женщин и крик инвалида.

Обычно Сухов не вмешивался в подобные конфликты, считая, что этим должны заниматься соответствующие службы, да и в его характере было заложено готовность к компромиссам, хотя и до определенного предела: и отец, и мать сумели привить сыну чувства долга, чести и совести. Почему вдруг его потянуло на подвиг именно в этот момент, он не анализировал: вероятно, сработала еще одна черта характера — нередко он подчинялся настроению.

Парней он догнал на лестнице, задержал за плечо крайнего слева, белобрысого, с жирным затылком.

— Минутку, мальчики.

Реакция юношей свидетельствовала о том, что они хорошо отработали операцию отхода: оба рванули наверх и в разные стороны, сметая людей на пути, но тут один из них вместо родной «голубой» формы разглядел костюм Никиты и свистнул. Они сошлись и как ни в чем не бывало двинулись навстречу Сухову, поигрывая бицепсами.

— Чо надо, амбал? — спросил белобрысый, во взгляде которого невольно отразилось уважение: Никита был выше каждого из них на полголовы и шире в плечах.

— Верните деньги инвалиду, — тихо сказал танцор, чувствуя неловкость и какое-то злое смущение; он уже жалел, что ввязался в эту историю.

— Какие деньги? — вытаращился белобрысый. Его напарник, потемней, с длинными волосами, в зеркальных очках, сплюнул под ноги танцору.

— Вали своей дорогой, накатчик. Или, может быть, ты переодетый шпинтель, сикач?[5]

Никита молча взял его за плечо, ближе к шее, и нажал, как учил Такэда. Длинноволосый ойкнул, хватаясь за плечо. Его напарник молча, не размахиваясь, ударил Сухова в лицо, потом ногой в пах. Оба удара танцор отбил, но в это время его ударили сзади, и все поплыло перед глазами, завертелась лестница, в ушах поплыл звон. Он еще успел заметить, что ударил его тот самый «инвалид», у которого воры отобрали выручку, дважды закрылся от ударов длинноволосого, но пропустил еще один удар «инвалида» и оглох.

Его били бы долго, если бы не вмешался кто-то из молча наблюдавшей за дракой толпы. Получив по удару — никто не заметил их, так быстро они были нанесены, — драчуны мгновенно ретировались с поля боя, и лишь потом Никита разглядел, что выручил его хмурый парень в костюме и при галстуке. Типичный дипломат.