Читать книгу - "Абсолютная реальность - Алла Дымовская"

Идеальный мир, помните? Надо думать! Я вам этим своим миром плешь проела в паху. Но и деваться от него некуда. Не мой был выбор. В меня будто бы заложили изначально основание, типа программы. И к природному, врожденному, добавила моя мать рукотворное ядро. Не добавила – вбила. Ценность ему была – повыше, чем у плутония. Вроде бы – разве не начало характеру, книжному, всамделишнему, приобретенному? Живи и радуйся, через тернии к звездам, развивайся себе, хоть в нигилиста, хоть в пофигиста, хоть молись, хоть женись, твое дело. Только вышло иначе. Мать сотворила, а я не уберегла. Никуда я потом не развилась, и ни во что толковое, на мой взгляд, а он алмаз – уж поверьте. Ядро мое, оно оказалось сахарное. От воды, и от беды, и от грязи реальной, чем дальше, тем больше, стало рассасываться, растворяться. Пока не осталось голое основание. И уж на нем я построила, кто скажет, что мудрое, доброе, вечное, тот сам набитый дурак. Я не кокетничаю, вы для меня уши только, а нисколько не мужик или потенциальный женишок-хахаль. Бывает так, да. Бывает. Никакой характер у персонажа не развивается, вот у меня – я же ваш персонаж и есть, иначе стали бы вы отвечать. По идее – дальнейшая моя исповедь что-то вроде: тяготы закалили ее, друзья-приятели поддержали и взбодрили, школу преодолела, институт осилила и выросла, через лихо и напасти, в настоящего честного человека, в областного прокурора, например. Фиг.

Все с рынка началось. Не с того, который свободный, а с того, который стихийный. Много их возникло в девяностые-то. И наш южный город не был исключением. Я тоже мимо не прошла. С моими-то дедкой-бабкой. Как только приотворились врата – те, что из нарочно устроенной горбачевской голодухи в гуманитарную помощь антикоммунистического сочувствия, – тут же старый хрыч спохватился, обрадовался, будто «Волгу» на рублевый билет выиграл. Еще бы – его время пришло, зазря что ли ждал-надеялся. На лучшее. Это лучшее для него было. Вы представляете?! Ни черта вы не представляете. Не в том поле вы ягода. Проехали… дальше. Короче, старый хрен, он продовольственные талоны скупать стал, которые организации выдавали, ветеранские и от собеса, выдуривал хитро у тех, кто подурнее, за гроши, пугал, дескать, на всех все одно не хватит, где это видано, чтоб на всех хватало? А тут живые деньги, хоть и малые. Ушлый был, связи в распределительных низах завел, тут сунул маненько, там пожалился, талоны те он в первых рядах, первопроходец, б…, превращал в материальные продуктовые ценности. Потом известно, с коробами на черный торг, тем же бедолагам, что ему поверили, втюхивал их же законное, втридорога, сначала с опасочкой из-под полы, потом уже, когда гласность окончательно издохла, и настала очумелая вседозволенность, нагло, широко, открыто – прилавочек арендный даже завел на вольном «сенном базаре», бойкое место. За спекуляцию уже не сажали, в лапу чуть менту, побольше крышаку, и вперед, свободное предпринимательство! Понятно, хрыч не один вертелся – почему хрыч, спросите? Не из-за материных бриллиантов, и не из-за квартиры, а потому хрыч, что… тут дело интимное. Подглядывать взялся за мной в оконце, когда я ванной, и все норовил «пошшупать» бедную сироточку, упитана ли? Ну я раза дала ему прямо по яйцам, ночь старый псюк промаялся, бабке, однако, ябедничать не стал, испугался, но и жизнь мне отравлял, где мог и умел, а я отвечала, всегда с лихвой. Он мне – мутную свою микстуру на единственное парадное платье, которое только для дискотек. А я ему – стыдно, правда… ладно… нассала однажды в суточный борщ, для кислоты, и призналась потом, с гоготом, он блевал в сортире долго, да плевать! Не знаю, легче мне от того стало, или наоборот, жили мы, как в хреновой коммуналке, вы читали о таком, наверное. А я по себе знаю. Что куски хлеба разные бывают.

Но от работы я не увиливала. Не так была воспитана. И тары для бар таскала тяжеленные, и торговые уличные площади подметала, жестяные стойки на рядах мыла, все на том же рынке, дед устроил, я ему ползарплаты, остальное мое по праву, он не особо возникал, я, что твоя ломовая лошадь, зашибала немало, для той нищенской поры, это сейчас смех, а не деньги, еще бабкиным компотом в разлив и вразнос подкалымить – без проблем, базарный человек он по жаре томный, все время пить хочет, – тоже из половины дохода, мне не зазорно было, а про законность трудоустройства я не заморачивалась. Ну и подумаешь, школьница! Будто в «девяностые либеральные начала» это имело какое-то значение. Еще хорошо, что мне выпал рыночный удел, не проституция малолетних, а как же? Могло быть. Тогда все могло быть. Думаю, теперь уже задним числом, я бы и там не потерялась, не растерялась, то есть. Страшно, да? Такое вот признание. Это потому, что вы, может, не знаете до конца, как иногда случается. Честь всякая девичья и женская, соблюдение себя любой ценой – оно тоже часто присутствует, человек изначально с достоинством рождается, пока не трахнет его время по башке.

Чтобы не голословно – у нас, по соседству, через этаж жила одна такая семейная девушка. Красивая. На юге красивых и статных много. Тоже о себе представляла. И держалась, долго держалась, хотя пьяница отец и больная кособокая сестренка с ДЦП, работала даже не в ларьке, куда зазывали, но на ремонтном заводе, фильтры вручную промывала от химикатов, за несытые деньги. Все тянула-тянула воз. И не из-за того пропала, что голодно. Я бы тоже не повелась ради одной еды, хотя не знаю, по-настоящему, чтоб до слезного обморока я никогда все же не голодала, я вообще другой породы. Я умела вертеться за хлеб с маслом. И девчонке той подбрасывала, когда тайком, когда нарочно явно, чтобы взбесить хрыча: то пачку макарон в расписной иностранной упаковке, которая лучше отсырелого содержания, то килограммовую китайскую склизкую банку тушенки из живодерных обрезков. Чем сама богата. Так она перебивалась, меня всегда благодарила, целовала наскоро в лоб, пока я не сбегала со ступенек, (вот еще, нежности! мне стыдно было), потом крестила тихонько в спину, думала, я не вижу – я же неверующая была, и тогда, и сейчас, впрочем, тоже. Только однажды забулдыжный папаня ее – не подумайте, он, неутешный вдовец, с горя слабину дал, согнулся, с концами, не по убеждениям лодыря, – за наличную бутылку и обещание светлого будущего подписал приговор на их кооперативную квартиру, в тогдашнюю неразбериху многое случалось, опоили и заморочили его, наверное. Однако, пришли скоро к ней, чистой девице, дюжие братки – с вещами на выход. И с сестренкой тоже. Тут-то соседка моя, молодая-красивая, не выдержала. И кто бы выдержал. Умоляла она, плакала, в ногах валялась. Просила простить папаню и пожалеть, хотя бы сестренку. Любое бы сердце в хлам растаяло, даже хрыча-деда моего, любое – кроме уголовного. Для них ведь самый сок и смак чужими страхами и болями питаться, как вурдалакам киношным, беда лишь – они наяву, тут ведь не бывает: свет включился, сеанс кончился, все разошлись благополучно, набравшись острых ощущений за пять баксов. Тут по полной программе, до трех шкур с одного тощего зайца, без пощады, это их навар, цимес, хлеб, природа вещей, модус вивенди, ноблис облидж и тому подобное.

Простить братки согласились, но не за так. А чтоб отработала. Я же говорю – чистая и красивая она была, к тому же молодая совсем. И вступиться некому. Парнем она так и не обзавелась – работа, отец, сестренка, когда же? В общем, растрепалась ее самоотверженная стойкая чистота даже не в борделе, а хуже некуда – пускали ее по кругу для забавы и пьянствовали в доме, который уже стал притон, сколько хотели, когда и отдавали на время, напрокат, кому попало, денег за это не платили, как же, долг? Все равно плохо кончилось, никого она не спасла. Отец ее паленкой отравился, случайно или с умыслом, кто теперь скажет? А сестренку сразу отобрали в детдом для увечных, никто не помог. Что с красавицей стало? Исчезла она, просто исчезла в один ужасный день, с концами, квартиру ту братки сразу продали какому-то ларечнику-кавказцу. Вот и вся история. О чистоте, гордости и праве выбора. Не кашляйте.