Читать книгу - "Воин кровавых времен - Р. Скотт Бэккер"

— Но вы это отрицаете! — воскликнул князь Келлхус, словно любовник, столкнувшийся с женской неверностью. — Все вы! Вы опускаетесь на колени, но жульничаете — жульничаете с огнем собственного сердца! Вы извергаете ложь за ложью, крича, что этот огонь — не Истина. Что вы сильны. Что вы не одиноки. Что вы знаете тех, кто вас любит. Что вы не вожделеете непотребств. Что вы не боитесь своих братьев. Что вы понимаете все!

Сколько раз Мартему доводилось лгать подобным образом? Мартем Практичный. Мартем Реалист. Сколько раз он был таким, если прекрасно понимает слова князя Келлхуса?

— Но в тайные моменты — да, в тайные моменты — эти отрицания звучат неискренне — верно? В тайные моменты вы видите, что ваша жизнь — фарс. И вы плачете! И вы спрашиваете, что не так! И вы восклицаете: «Почему я не могу быть сильным?»

Он спрыгнул вниз на несколько ступенек.

«Почему я не могу быть сильным?»

У Мартема заболело горло — заболело, словно он сам выкрикнул эти слова.

— Да потому, — негромко произнес князь, — что вы лжете. И Мартем исступленно подумал: «Кожа и волосы… Он всего лишь человек!»

— Вы слабы потому, что притворяетесь сильными. Теперь его голос сделался бесплотным, он словно шептал на ухо каждому из тысячи присутствующих.

— Вы одиноки потому, что непрестанно лжете. Вы вожделеете непотребств потому, что не сознаетесь в своей похоти. Вы боитесь брата, ибо боитесь того, что он видит. Вы мало понимаете — ведь для того, чтобы научиться чему-то, вы должны признать, что ничего не знаете.

Как можно уместить всю жизнь на ладони?

— Вы видите трагедию? — умоляюще вопросил князь. — Писания велят нам быть как боги, быть большим, чем мы есть. А что мы такое? Слабые люди со сварливыми, завистливыми сердцами, задыхающиеся под саваном собственной лжи. Люди, которые остаются слабыми, потому что не могут сознаться в собственной слабости.

И это слово — «слабость» — будто сорвалось с небес, пришло откуда-то извне, и на миг человек, произнесший его, стал уже не человеком, а земной оболочкой чего-то неизмеримо большего. «Слабость…» Слово, слетевшее не с человеческих уст…

И Мартем понял.

«Я нахожусь в присутствии Бога».

Ужас и блаженство. Гнев его глаз. Сияние его кожи. Повсюду. Присутствие Бога.

Наконец-то остановиться, оказаться связанным тем, что скрепляет весь мир, и увидеть, как низко ты пал. И Мартему показалось, что он впервые находится здесь, как будто на самом деле быть собой — быть здесь! — возможно лишь в присутствии ясности, которая есть Бог.

Здесь…

Невозможность втянуть сладкий воздух солеными губами. Тайна взволнованной души и хитрого разума. Притягательность накопившихся страстей. Невозможность.

Невозможность…

Чудо пребывания здесь.

— Опуститесь на колени вместе со мной, — произнес голос ниоткуда. — Возьмите меня за руку и не бойтесь. Опустите лицо в горнило.

Момент для завершающих слов был подготовлен — для слов, что восходили к священному писанию его сердца. Момент восторга.

Люди закричали, и Мартем вскрикнул вместе со всеми. Некоторые плакали, не таясь, и Мартем плакал вместе с ними. Другие тянули руки к Келлхусу, словно пытаясь удержать его образ. Мартем поднял два пальца, чтобы коснуться далекого лица.

Он не мог сказать, как долго Келлхус говорил. Но он говорил о многом, и куда бы ни ступала его нога, мир вокруг изменялся. «Что это означает — быть воином? Разве война — не огонь? Не горнило? Разве война не есть самое верное свидетельство нашей слабости?» Он даже научил их гимну, который, как он сказал, явился ему во сне. И песня тронула их так, как могла тронуть только песня извне. Гимн богам. До скончания своих дней Мартем будет, просыпаясь, слышать эту песню.

А потом, когда люди столпились вокруг Келлхуса, падая на колени и осторожно целуя край белого одеяния, он велел им встать, напомнив, что он — всего лишь человек, такой же, как и все прочие люди. И в конце концов, когда людской поток донес Мартема до князя, невозможные голубые глаза мягко взглянули на него, не обращая внимания ни на позолоченную кирасу, ни на синий плащ, ни на знаки общественного положения.

— Я ждал вас, генерал.

Взволнованный гул толпы вдруг сделался далеким, хотя вокруг по-прежнему бушевало людское море. Мартем мог лишь глядеть — лишившийся дара речи, трепещущий от благоговения и преисполненный благодарности…

— Вас послал Конфас. Но теперь все изменилось. Верно? И Мартем почувствовал себя, словно ребенок перед отцом, что не в силах ни солгать, ни сказать правду.

Пророк кивнул, как будто что-то услышал.

— И что же теперь будет с вашей верностью? Где-то вдали, на грани слышимости, закричали люди. Мартем смотрел, как пророк повернул голову, поднял руку, окруженную золотистым ореолом, и поймал несущийся на него кулак, в котором был зажат длинный нож.

«Покушение», — безучастно подумал Мартем.

Человека, что стоял сейчас перед ним, невозможно было убить. Теперь Мартем это знал.

Толпа пригвоздила незадачливого убийцу к земле. Мартем успел заметить окровавленное лицо…

Пророк снова повернулся к нему.

— Я не стану рвать твое сердце надвое, — сказал он. — Приходи ко мне снова — когда будешь готов.

— Я вас предупреждаю, Пройас. С этим человеком необходимо что-то делать.

Икурей Конфас вложил в слова больше чувств, чем намеревался. Но таковы уж были нынешние времена, провоцирующие сильные чувства.

Конрийский принц откинулся на спинку походного стула и невозмутимо взглянул на него, рассеянно теребя аккуратно подстриженную бороду.

— И что вы предлагаете?

«Ну наконец-то».

— Созвать в полном составе совет Великих и Меньшихимен.

— И?

— И выдвинуть против него обвинения.

Пройас нахмурился.

— Обвинения? Какие обвинения?

— Обвинения по закону Бивня. По Древнему Закону.

— Ага, ясно. И в чем же вы собираетесь обвинить князя Келлхуса?

— В подстрекательстве к богохульству. В том, что он строит из себя пророка.

Пройас кивнул.

— Иными словами, — язвительно произнес он, — в том, что он — лжепророк.

Конфас недоверчиво рассмеялся. Ему вспомнилось, как когда-то — теперь ему казалось, что это было давным-давно, — он думал, что во время Священной войны они с Пройасом подружатся и вместе станут знамениты. Они оба красивы. Они почти ровесники. Их считали, каждого в своей стране, равно подающими надежды — до того, как он разбил скюльвендов в битве при Кийуте.

«У меня нет равных».

— Можно ли найти более соответствующее случаю обвинение? — спросил Конфас.