Читать книгу - "Малой кровью - Ирина Андронати"

Младший сержант Пистухов снова обвис на леере, глядя на далекую полоску берега. Сам берег был темный, но впереди возвышалось что-то вроде низких голубовато-белых туч, и этими тучами были горы. Палуба была забита, на корме хором выводили под гитару: «… сядем у сапера за спиной, посмотрите, люди, на его руки, ну давай, давай, мой дорогой, ты что ж такой, уже седой…»

— Выпутаемся, думаешь? — спросил Деркач, его однонарник по лагерю военнопленных. Деркач на Земле служил не в армии, а в молдавской полиции, в спецотряде, и отличался каким-то агрессивным и даже заносчивым пессимизмом. — А по-моему, кончились мы. Я, в общем, и не рассчитывал, что вернусь, — в одну сторону билет брал. Добро, что Нонка с пацанами при сильных деньгах остаются… а Нонка, она же, шалава, еще фаты не сняла, как уже налево косить стала, — так опять же, я-то ведь дома бывал нечасто, что ей, чернодырой, — пальцем ковырять? А так, я думаю, найдет она себе кого-нибудь быстро, дом уже есть трехэтажный, сад полгектара, самой двадцать шесть — ну? Классно же все устроится, согласись…

— Не, — сказал Пистухов лениво. — Жопой чую: вытащит нас полкан наш. Ребята, которые с ним раньше были, такое рассказывают, закачаешься, да и до того сам я краем уха слышал… Он же из генерал-полковников разжалованный — именно за то, что ребят задешево не отдавал.

— Я другое слышал, — буркнул Деркач. — Ладно, замяли. А ты хоть сейчас-то скажешь, на кого аттестат переводишь?

Пистухов усмехнулся. Почему-то отсутствие в природе кого-то конкретного, на кого можно тратить заработанные здесь деньги, беспокоило Деркача страшно. Это было просто-таки нарушение законов природы и справедливости. Следующим предложением просто обязано было стать: «А давай, ты будешь отдавать их мне», — но Деркач каким-то чудом каждый раз успевал прикусить язык.

При этом Деркач был парнем надежным и осмотрительным. На переправе он дважды спас Пистухова, один раз прикрыв плотным огнем, а второй — выдернув его, оглушенного, из воды. И, вспомнив троекратную ту переправу, Пистухов помрачнел. Многовато переводов разнесут очень скоро по разным домам, многовато… Человек шестьсот было в отряде к началу боев — и вот живых где-то порядка двухсот восьмидесяти. Нет, больше — в первый день раненых вывозили в далекий тыл мимо «Сахарной головы». Ну, триста в живых. Половина. Из них две трети раненные, и что с ними будет, если «дьяволы» прорвутся сквозь периметр, — можно не сомневаться. Скверно, однако; никогда Легион не нес таких потерь: за три дня — можно считать, что годовая норма…

— Я тебе все равно не расскажу, для чего заначиваю деньги, — сказал он Деркачу. — Самая плохая в мире примета, сам знаешь.

— Не так уж и хотелось, — сказал Деркач. — Вот коньячку бы сейчас… домашнего… Нонкиного… как она его делает, это вообще что-то.

Пистухов не ответил. Он мечтал не о коньячке, хотя отказываться бы не стал, а о собственном космическом корабле. За десять лет, удачно размещая под проценты зарплату, надбавки, боевые и премиальные, вполне реально накопить на старенький, но крепкий десантный транспорт — имперский флот время от времени устраивает такие распродажи. Потом ещё немного денег на дооборудование — и можно отправляться покорять Вселенную.

Шесть лет времени уже прошло, осталось четыре. Ладно, пусть пять.

Для верности.

Санкт-Петербург. 30. 07. 2015, ранний вечер

Селиванов очнулся. Не проснулся, а именно очнулся — настолько тяжел и гнусен был сон. Когда-то, лет двадцать назад, в «веселые девяностые», его, молодого дурня, прокатили на клофелине. В поезде. Тогда он лишился документов, денег и прекрасных зимних ботинок. Но остался жив — и был почти благодарен за это своим отравителям. Навсегда запомнив с тех пор: не пей с чужими, не верь никому… и вот эту липкую тяжелую побудку, в сотни раз хуже привычной похмельной…

Сейчас клофелина не было и быть не могло, равно как и похмелья, а вот ощущения изнутри подпирали — в точности те же самые. Ну, справедливости ради — послабее. Немного послабее.

Он поднялся на четвереньки, стараясь не мотать башкой. Потом медленно перетек на корточки. Огляделся.

Похоже, что странное помещение, в котором он ночевал, готовили к ремонту. Стеклянная стена была вся замазана мелом, а вдоль противоположной ей обычной стоял штабель свежих досок, переложенных тонкими рейками. И еще — какие-то ящики, ведра, верстак…

Спал Селиванов на толстом слое старых газет. На них отпечатался его след. Поперек следа где-то на уровне живота лежал тонкий коричневый сверток.

Отметив, что руки почти не дрожат, Селиванов развернул его. В хрустящей промасленной бумаге таился медицинский инструмент: большой ампутационный нож.

Нич-чего не помню! — даже с каким-то азартом отметил Селиванов.

Не кололся. Не пил. А все равно…

Дурнота проходила быстро, оставляя после себя бодрящий холодок — словно испарялся пролитый эфир. В соседней комнатке — прямо посередине — стояли унитаз и умывальник, чем Селиванов с радостью воспользовался. Что беспокоило — он никак не мог найти дверь.

Да вот же она!..

Дверь выходила на решетчатую площадку без ограждения, с которой на землю вела узкая железная лестница, состоящая, похоже, из сплошной ржавчины. Кое-как, весь измазавшись и последнюю ступеньку все-таки обвалив, Селиванов добрался до твердой земли. Отошел на несколько шагов, оглянулся. Двухэтажный кубик со стеклянной стеной, по крыше — каркас для вывески, криво висят две буквы: «йот» и «у краткое». Что же тут могло быть?..

Ничего не придумав, он куда-то пошел, правой рукой придерживая за пазухой слишком длинный, чтобы его удобно было постоянно носить при себе, нож.

Справа нашлась дорога, по которой время от времени проезжали машины, а по ту сторону дороги — густой лес с качелями. Слева стоял деревянный забор, а выше забора уходила в небо густая зеленая сеть. С некоторым удивлением Селиванов обнаружил, что тротуар под ногами тоже деревянный. Это было неожиданно и даже приятно.

Все бы ничего, но он никак не мог вспомнить, кто он такой. Ведь Селиванов — это просто обозначение. А суть?

Определенно, что-то кончалось в его жизни, и вот-вот должно было начаться что-то новое…

* * *

— Все, Костя, тормози здесь, — сказала Вита, с трудом после бессонной и, мягко говоря, непростой ночи сдерживаясь. — Говорю же, нет въезда во двор, перегородили.

— Да ну, Эвита Максимовна, я же помню, он был!..

— Торрмози, — прошипела Вита, скрипнув зубами. — Я хочу домой, а не кататься по округе.

— Пожа-алуйста! — с ангельскими интонациями сказал Кеша.

— Ну вот… — расстроился Костя.

Он был прекрасный водитель, возил командующего КБФ, но в силу этого имел профессиональные протечки крыши: твердо знал, например, что начальственные жены ногами не ходят. И что им нужно открывать двери и все такое.

А Вита уже стояла на тротуаре, и он в принципе не мог успеть. У Кости каждый раз происходила павловская «сшибка», и он падал духом все ниже и ниже. Все последние три дня он непрерывно падал духом.