Читать книгу - "Ястреб халифа - Ксения Медведевич"

Замок Калатаньязор пал неделю назад – над его обрушенной стеной и тремя уцелевшими башнями уже не дымил пожар. Тарег поднял взгляд к силуэту крепости на плоской вершине громадной скалы. Прямоугольная сторожевая башня четко вырисовывалась над маленькой круглой воротной, дальше шли зазубрины обвалившейся стены – и упирались в мощный силуэт тяжелой махины главной башни. Солнце золотило одну сторону наискось развернутого к долине прямоугольника, в высоченной стене чернела высокая прорезь окна.

Над вымершей долиной кружил орел. Тарег посмотрел ему вслед и опустил голову – грива Гюлькара потемнела от крови. Видимо, опять потекло, и потекло давно. Конь замотал мордой. Нерегиль похлопал по серой теплой шее – и запачкал кровью благородную шкуру сиглави.

Голова кружилась. Кругом не было ни души.

– Я глупец, Гюлькар, – прошептал сумеречник. – Самонадеянный глупец…

Сначала он не придал недомоганию никакого значения – подумаешь, от кровотечения из носу никто еще не умирал. Так шутили маги нерегилей. И лишь сейчас, в залитой утренним светом мертвой долине, Тарег осознал, что это, пожалуй, конец. Надо же, мелькнуло в голове, я так долго бегал за смертью, а когда она подкралась и встала за плечом, я ее не заметил.

В нем не осталось ни капли Силы. Видимо, он сбросил в чашу последние отжимки – и опять-таки этого не заметил.

А этой ночью попытался вызвать светящийся шарик-фонарик – на горной дороге попадались и камни, и ямы, Гюлькару приходилось обходить их вслепую – и тогда потекло снова. И из носа, и из ладони. В глазах смерклось, и Тарег, пошатывающийся в седле медленно плетущегося коня, не сразу понял, что наступило утро.

– Не хочу умирать на дороге, – прошептал он солеными от крови губами.

И поддал Гюлькару в бока, натягивая повод и разворачивая коня к ведущей в замок тропе.

На заваленном обломками дворе Тарег отпустил сиглави. Конь коротко заржал и, по петушиному распустив хвост, дробно поскакал к почерневшей арке ворот. Пошатываясь, нерегиль направился к разбитым деревянным дверям над ступенями главной башни.

Оказавшись внутри, он поплелся наверх – видимо, это было что-то природное, что-то, что звало его подняться еще на одну ступеньку, еще выше, еще на один ярус. Потом он увидел то самое окно – черная узкая прорезь изнутри башни раскрывалась высоченным, в его рост, проемом. В проеме не было ничего, кроме неба.

Тарег отлепил ладонь от стены и вошел в комнату. В ней было пусто и пыльно. В прямоугольнике света нерегиль остановился. Опустился на колени и, постояв так несколько мгновений, плашмя завалился на бок.

– …О Абу аль-Саиб, прочти мне самые пленительные стихи о неразделенной любви, когда-либо сочиненные детьми ашшаритов! – вздохнув, обратился Аммар к своему придворному поэту.

И аль-Архами подумал с мгновение и прочел:

Проходит в красном, ранит сердце взором

И кажется мне смертным приговором.

Ее наряд насквозь пропитан кровью,

Как будто бы окрашенный сафлором.[44]

Пальма над головой халифа шелестела тонкими длинными листьями. На лужайке по его приказу не оставили ни одной лампы – все они горели на ступенях мраморной лестницы, полого ниспадающей сюда, к нижней террасе сада. В подсвеченном теплыми огоньками сумраке золотое шитье на черном бархате достархана казалось еще тоньше и затейливее – рассказывали, что мастерица вышивает эти головокружительные изломы и узоры одной ниткой, ни разу не обрывая ее после того, как начнет работу. Ровно посередине скатерти в золотой оправе тепло круглился аметист – камень, предохраняющий от опьянения.

Аммару же было не до осторожности в этот вечер: сердце ныло, и одуряющая тоска – то ли безделье давало себя знать, то ли отсутствие вестей об Айше – накатывала тяжелыми, оглушающими волнами.

Молодой халиф покачал головой – нет, мол, не то. И сказал, поднимая чашку, – невольник тут же наклонил над ней кувшин:

– Вот стихи, которые лучше подойдут к случаю:

Узнать бы мне, кто же она, быть может, посланница солнца,

А может быть, призрак луны, мелькнувший в лазури безбрежной?

Кто знает, быть может, она – моя сокровенная дума,

А может быть, образ души, причуда тревоги мятежной?

А может быть, это мечта, возникшая вдруг перед взором,

Моею душой рождена в своей очевидности нежной?

А может быть, морок она, вернее, предзнаменованье

Судьбы, угрожающей мне, и смерти моей неизбежной?[45]

И Аммар лихо глотнул из чашки. В книгах наставлений говорилось, что к вину следует приступать, предварительно поев. Этой ночью он пренебрег наставлениями – впрочем, как и остальные участники попойки под кипарисами и пальмами садов аль-касра. Исбилья славилась своим ночным воздухом – он навевал странные желания и томительную тоску без названия, когда хочется то ли вскочить на коня и помчаться в песчаные дюны пустыни, то ли выхватить джамбию и располосовать ей все подушки, представляя себе, что буря перьев и пуха – это крики и мольбы умирающих врагов. Ну или…

Знаменитое «или» Исбильи соткалось из ночного воздуха, словно по мановению кольца на пальце повелителя джиннов. Слуга подкрался к краю ковров и тихо сказал:

– О повелитель! У ворот стоит прекрасная Валлада! Звезда Исбильи просит разрешения поцеловать край твоих одежд…

Аммар встряхнулся – да так, что даже протрезвел. О Валладе ходили самые разные слухи. Она выделялась среди женщин своего времени и была единственной в своем роде, отличаясь несравненным остроумием и удивительной образованностью. Она была чудом и диковинкой города Исбильи, и лицезреть ее светлый облик было так же сладостно, как и внимать ее ясным речам. Привратники во дворце Валлады не были строги, и в ее покоях собирались лучшие мужи города, состязаясь в стихосложении и философских диспутах. А кроме того, рано овдовевшая Валлада отказывалась прислушиваться к сплетням и пересудам и открыто предавалась наслаждениям и удовольствиям. Говорили, что она велела написать на одном рукаве своей одежды такие стихи:

Неприступная, блистаю красотою неизменной,

Я влюбленных попираю поступью моей надменной.

А на другом рукаве велела написать вот так:

Что поделаешь, но в свете от желаний нет защиты,

Я любому позволяю целовать мои ланиты.[46]

Признавая ее славу слагательницы стихов и красавицы, повелитель верующих приказал не разорять дома Валлады и не трогать ее домашних. Теперь двадцатитрехлетняя вдова явилась благодарить халифа за оказанные благодеяния.