Читать книгу - "Настоящая принцесса и Снежная Осень - Александра Егорушкина"

Когда Лиза влетела в душный холодный зал, Саблезубая как раз стояла над душой у Мишки и допытывалась, почему это они без Кудрявцевой дальше играть не могут. Запомнить мудреное слово «концертмейстер», а также то, что оно относится к Лизе, Ульяне Сергеевне решительно не удавалось вот уже четыре часа кряду. Если не больше.

— Перерыв, перерыв, — с порога закричала Лиза, — Ульяна Сергеевна, он сказал, нас отпустить на полчаса на перерыв, и ещё сказал, чтоб ему не мешали и в дверь по пустякам не ломились, вот! Я ему доложила, как тут у нас все, он сказал, молодцы, так держать.

Все тут же уставились на неё в упор — и замученные оркестранты, и раскаленная Саблезубая, и озабоченная Паулина, и сгрудившиеся около неё дети. И Маргарита. И подоспевший Костя — вылупив глаза.

— Не «он», а Виктор Александрович, — поправила Лизу Саблезубая, но возразить насчет перерыва не посмела. Оркестранты, потягиваясь и охая, стали слезать со сцены, задевая занавес и поднимая тучи пыли. Сердце у Лизы в очередной раз ухнулось куда-то в живот, когда она заметила, что все они стали ещё бледнее и двигаются с трудом — не дети, а старички какие-то.

— Виктор Александрович ещё передал — чтоб вы зал проветрили и апп… аппаратуру проверили, а дети чтоб пока все в фойе погуляли и им не мешать. — Лизу осенило вдохновение, и она шпарила как по-писаному противным голосом учительской любимицы. Если они полезут аппаратуру проверять, будем потом знать, где ломать, сообразила она. Мальчиков туда напустим. С Лёвушкиным ножом.

Саблезубая недоверчиво поджала пламенно накрашенные губы.

— А больше ничего не передавал? — подозрительно спросила она.

Лиза прижала руки к груди:

— Ульяна Сергеевна, если не верите, сходите спросите сами!

— Это исключено! — отрезала Саблезубая, и лиса у неё на плечах испуганно подпрыгнула.

— Маэстро нельзя беспокоить, когда он творит! — неожиданно подпела Паулина. — Идите, идите, дети, — и она, как наседка, стала подпихивать своих подопечных к выходу, жалостливо качая головой. — Там диванчики такие стоят, ложитесь, ножки вытянете, курточками накроетесь, подремлете хотя бы. А потом приходите, будем дальше в «мафию» играть.

Лишние и хворые тоже потянулись к выходу. Ну Паулина дает, мельком подумала Лиза. Театр по ней плачет. А ножки мы тут все скоро вытянем. То есть протянем.

Паулина нахохлилась в кресле и прикрыла глаза.

— Ну, мне лично кажется, что у вас сейчас откроется второе дыхание, но… Надо следовать инструкциям Виктора Александровича, — провозгласила Саблезубая. — Перерыв так перерыв. Алина Никитична, имейте в виду — чтобы никаких вольностей! Двери в основное здание запереть, и никому из фойе ни шагу. Буфет тут, туалет тут, чего им ещё надо? Ах, ладно, сама все сделаю, так надежнее! — Чуть не сбив Лизу с ног, Саблезубая на рысях вынеслась из зала со связкой ключей наперевес, и, пока никто не рассосался по гостинице, поспешно заперла обе двери, ведущие из концертного корпуса в основное здание, после чего маршевым шагом вернулась в зал. Паулина посмотрела ей в спину с неприкрытой ненавистью.

Цапайтесь-цапайтесь, злорадно подумала Лиза и тоже двинулась в фойе. Раздрай во вражеских рядах — за неимением лучшего большой подарок. Это она ещё прошлым летом уяснила, когда колдуны из шара вырвались и тоже сразу цапаться начали. Плотно прижимая пачку нот под мышкой, Лиза остановилась посреди фойе на шахматных мраморных плитах и покрутила головой. Кто вяло бродил взад-вперед, пытаясь согреться, кто кучками дремал на диванах, кто в который раз прижимался хлюпающим носом к плотным шторам, за которыми были глухие жалюзи, а за ними, кажется, ещё и тонированные стекла. Со второго этажа, из разгромленного буфета, доносились приглушенные голоса, брякание и звякание, но там, похоже, уже подъедали последнее. В воздухе по-прежнему светились те же белые шары, и теней от них было больше, чем света, а пальмы казались покрытыми не то плесенью, не то инеем. Но, в принципе, прочитать партию можно.

«Нет, одной мне нипочем не разобраться!» — Лиза поудобнее перехватила ноты и решилась:

— Эй!

По фойе разнеслось эхо. Несколько человек обернулись.

— Эй, а кто-нибудь в композиции понимает? — робко спросила она в недоверчивые усталые лица.

— Ну, я, — рядом с Лизой неизвестно откуда возникла Маргарита. Опять она!

— А… а больше никто? — ляпнула Лиза. Настороженная Маргарита насторожилась ещё больше и покосилась на пачку нот.

— А чем я тебе не подхожу? — процедила она, подозрительно сощурившись.

— Нет, я так… я вообще… — Лиза вконец стушевалась. Почему-то советоваться с человеком, который сидит возле Паулины как пришитый, совсем расхотелось.

— Ты скажи, помочь чем? — голос у Маргариты был холодный.

А вдруг она теперь шпионить за мной будет? Зря я на рожон полезла, расстроилась Лиза.

— Нет… я сама… спасибо большое… я ещё поспрашиваю… я пойду лимонаду… — забормотала она и, напустив на себя деловитый вид, направилась к лестнице на второй этаж. Потом обернулась — непонятная Маргарита куда-то делась, вот и хорошо, вот и замечательно, не надо нам никакой Маргариты, мы сами.

Лиза ушла в угол, на толстый плюшевый диванчик, воровато огляделась, разложила на сиденье пачку нот и стала просматривать свою партию. А потом вытащила из середины один- единственный листок.

Это была очень красивая музыка, несказанно красивая и несказанно тоскливая. Соло для виолончели — Лиза определила это даже по нескольким строчкам, косым летящим почерком записанным на нотном листке. Но главное было в другом. От этой музыки все казалось неважным, и все прочие звуки стихли, и те, кто бродил по холлу, стали как смутные тени. В этой музыке было все — и тяжелые свинцовые волны, взбегающие на гранит, и пронизывающий до костей ветер, и неосвещенные улицы, и тёмные окна домов, и крысиные полчища, и все- таки эта музыка была красивой.

Виолончель неторопливо, вкрадчиво рассказывала о вымершем городе, о том, как воет ледяной ветер в ущельях пустых улиц, ворожила, кружила, как поземка, как пыль, город молчит, и нет никого, никого, и никогда уже не будет… Мурашки побежали у Лизы по спине, когда она поняла, что где-то здесь вступает скрипка, её скрипка, ну да, ну конечно, вот отсюда и начинается моя партия.

А низкий голос виолончели пел сначала негромко и печально и как будто даже спокойно — вот видишь, город мертв, все уже произошло, ничего не поделаешь, и вдруг взлетел, взвыл и заметался, как взбесившаяся каменная нечисть, загремел железом крыш, грохнул настежь распахнутой дверью в дом, где никто уже не живет. И где-то рядом тоненько заплакала скрипка, заскулила, как потерявшийся щенок, закричала, как живой человек, надрывно, отчаянно, пронзительно, а виолончель глумливо смеялась — да, да, плачь, так и будет, так и есть.

Черные ноты мельтешили перед Лизой, и её затягивало в этот обрывок партии, как в болото. Она не могла отвести глаз от исписанного листка — взгляд притягивало, как магнитом, он примерзал, как тогда к серому экрану, на котором появился Изморин, и вот застыл на какой-то черной черточке, линейке, почему-то проведенной с очень сильным нажимом…. Да нет же, она растет, она превращается в черную щель, а щель — в колодец тьмы, и Лиза падает туда, и уцепиться не за что… падает в пустоту, в темноту, тошнотворно медленно, не чувствуя ни рук, ни ног…