Читать книгу - "Завтра война - Александр Зорич"

Если бы Федюнин просто сказал «А иди ты на…», я развернулся бы и вышел – честное слово. Но именно потому, что он счел нужным столь пространно напомнить мне о субординации, я почему-то решил, что еще не все потеряно.

– Поймите же, мы действительно любим друг друга! Жаль, что вы не видели Иссу! Вы бы меня сразу поняли! Я не смогу жить без нее, понимаете?! Товарищ капитан первого ранга, я вас умоляю! – Голос мой дрогнул.

Да, я сам себе был противен. Мне только расплакаться у Федюнина в кабинете не хватало. Когда я патетически воскликнул «умоляю!», от моего чувства собственного достоинства осталось мокрое место.

Но бывают такие обстоятельства, когда надо наплевать на достоинство. На честь. На воспитание. Это банальнейшая вещь, я признаю. Но тот, кто любил по-настоящему, воздержится от насмешки над злосчастным кадетом Пушкиным.

– Не раскисай, – сказал Федюнин почти дружелюбно. – Если б все было в порядке, я бы, конечно, разрешил. Но ваш брак не имеет будущего. А потому настоятельно рекомендую тебе забыть эту Иссу Гор, как дурной сон.

Я не очень хорошо соображал. Но, уловив, что каперанг чего-то недоговаривает, встрепенулся:

– Что значит «не имеет будущего»? Это уж нам решать!

– Нет, Пушкин. Это решаете не вы, не я и даже не контр-адмирал Туровский. Отношения с Конкордией могут испортиться в любую минуту. Испортиться так сильно, что ты себе даже и представить не можешь.

– Не понимаю…

Терпение Федюнина лопнуло.

– А тебя никто и не просит понимать! Свободен. Кругом… марш!

Остаток дня я провел как в тумане. Нет, я не пустился во все тяжкие, как сделал бы на моем месте любой англосакс. Я не напился, не подрался с часовыми и даже не предпринял попытки броситься под поезд на монорельсовой дороге (оно и понятно: монорельс стоял на профилактике).

Помню, часа два я гулял по дорожке вдоль фасада Академии и успел раз триста прочесть надпись «Кормить лишайники запрещается».

После сотого прочтения надпись потеряла для меня остатки смысла. Зато после двухсотого смысл вернулся – но уже какой-то свежий, возвышенный.

«Кормить лишайники запрещается» читалось мною теперь как лозунг дня, как мудрость нового Экклезиаста. Но нащупать точный перевод этих слов на сакральный язык мне не удавалось примерно до двухсот восьмидесятого прочтения.

И вдруг меня прорвало! «Прикуривать от священного огня запрещается!»

Запрещается! Запрещается!

Этим словом все закончилось для меня там, на Ардвисуре. И теперь действительность поставила вторую точку, пожирнее, поверх первой.

Какой же я осел! Надо было еще тогда догадаться!

Никогда не держать мне рук Иссы в своих руках! Никогда не раскачиваться в такт клонской музыке! Потому что:

Держать руки Иссы в своих руках – запрещается!

Раскачиваться в такт клонской музыке – запрещается!

Вообще продолжать какие бы то ни было отношения со своей идеальной, абсолютной любовью – запрещается!

А что же разрешается?

А разрешается – посылать воздушные поцелуйчики далекой звездочке, возле которой кружится планета, где тоскует в одиночестве любимая.

Я сел на дорожку и долго лупил красный песок кулаками. Пока они не стали такими же красными.

Однако у этой истории конец все-таки был неожиданный и счастливый.

Следующим утром меня отыскала секретарша Федюнина. Заметим: не вестовой, а секретарша лично.

Приказ: явиться незамедлительно!

Я нехотя вполз в кабинет, от одного воспоминания о котором у меня сжимались кулаки.

Федюнин встретил меня долгим, нехорошим взглядом исподлобья.

– Садись, Пушкин.

Я сел.

Федюнин молчал. Я молчал.

Минуты через три каперанг спросил:

– Пушкин, ты не хочешь письменно отказаться от своего заявления?

– Какого заявления, товарищ каперанг?

– Ёлкин дрын, да какого же, а?! Разумеется, насчет Иссы Гор!

– Не хочу, товарищ каперанг.

– В таком случае поздравляю, – замогильным голосом сказал Федюнин и протянул мне… мое заявление со своей размашистой визой и печатью факультета!

– Товарищ каперанг!.. – Меня, если честно, душили рыдания. – Товарищ!.. Я даже не знаю…

– Понял, понял. – Федюнин грустно улыбнулся. – Можешь ничего не говорить.

Куда там, ничего не говорить!

– Спасибо, Вадим Андреевич! Большое человеческое спасибо! Я знал, я был уверен, что вы войдете в наше положение! Вы себе представить не можете…

И я пустился объяснять ему, что благодарность моя не имеет границ. Ну то есть никаких. И если эти границы вдруг сыщутся, я буду последней скотиной. И много чего еще в том же духе.

Федюнин деланно кивал. Дескать, понятно-ясно. Когда я наконец закончил и замолчал, пожирая каперанга влюбленными глазами, он тихо сказал:

– Пушкин, в качестве благодарности сделай, пожалуйста, одну вещь.

– С радостью, товарищ каперанг!

– Я вчера, наверное, не в настроении был. И насчет Конкордии я тебя неправильно… ориентировал. Наша дружба с Конкордией, похоже… будет только крепнуть. Так что прошу тебя забыть о нашем вчерашнем разговоре. И никогда никому о нем не рассказывать. Обещаешь?

– Конечно! То есть так точно!

– Хорошо. А теперь можешь отправляться к Туровскому за второй подписью.

Будь я малость поумнее, я бы задался вопросом: «А почему все-таки Федюнин такой грустный?»

Но, конечно же, тогда я этим вопросом не задался.

Остаток лета я работал как вол.

Уже знакомый мне Восточный Ремонтный сектор Колчака преображался на глазах. За несколько дней миллионы контейнеров, которые под конец перестали помещаться в ремонтных боксах, так что их складировали прямо под открытым небом, растаяли как дым. «Андромеды» потрудились на славу – и в боксах вдруг стало пустынно, безлюдно и гулко.

Первую неделю своей контрактной работы я помогал интендантскому взводу разгружать Семнадцатый бокс.

Вторую неделю я провел разнорабочим: мы азартно крушили и рушили освобожденный бокс вместе с четырьмя соседними. Специальной демонтажной техники почему-то не сыскалось. Стены ломали обычными танками, а обломки растаскивали шагающими погрузчиками.

А в начале третьей недели меня после короткого инструктажа приставили к пеноструйной машине: страховидному агрегату, похожему на слона с четырьмя хоботами.

Мы строили нечто новое и огромное. Судя по размерам – ангар для авианосца. Но, как легко сообразить, ангары для авианосцев никто не строит. А потому нам, рядовым рабочим, оставалось гадать, кому и зачем в непосредственной близости от летного поля понадобилось ставить несколько десятиэтажных корпусов, образующих при взгляде сверху исполинский шестиугольник с километр в поперечнике.