Читать книгу - "Призвание — миньон! - Татьяна Коростышевская"

— Вот теперь точно все, — сказал Мармадюк. — Пошли, я отведу тебя в казармы.

Я двигалась как кукла на ниточках, просто двигалась, просто переставляла ноги.

Поравнявшись с Гэбриелом и старым ван Хартом, шут поклонился:

— Браво, милорды, брависсимо.

Адэр хихикнул:

— Похвала от трикстера самого Этельбора может вскружить мою седую голову.

— Нам нужно поговорить. — Гэбриел взял меня за руку, затем, будто обжегшись, отпустил и кивнул. — Следуй за мной.

Мы вышли из оранжереи. Наверное, дорога должна была быть мне знакома, но не была, сюда меня вели абсолютно пьяной, так что сейчас, будучи трезвой как тарифское стеклышко, я даже не пыталась определить наше местоположение. Цветочные гирлянды, цветочные арки, цветочные кусты… Золотистая дорожка вела нас через парк, меж клумб с уже увядающими розами. За поворотом появилась скамейка.

— Присядем? — Он опустился первым, я осталась стоять перед ним. — Я должен извиниться?

— К фахану извинения, лорд ван Харт. Вы всего лишь заманили меня дружеским участием, коварно напоили, филигранно рассчитав порцию, заставили бесчинствовать при скоплении народа, а затем поцеловали, но стоит ли извиняться перед инструментом?

— Остынь, Цветочек. Давай просто забудем то, что было, и начнем с чистого листа. Я не желал тебе зла. Просто так совпало, ты любишь мужчин… не спорь, ты со страстью отвечал на мои поцелуи… ты яркий, привлекаешь к себе взгляды. Мне нужен был кто-то вроде тебя. Отец… — Он запнулся. — Ван Хорн ненавидит мужелюбов, но, если бы не твое сегодняшнее представление, он просто еще раз избил бы меня. Так что я благодарен тебе за все.

— Как давно ты это задумал? Когда ты решил сделать меня инструментом?

— Как только увидел, — сказал Гэбриел. — Ты шутил с какими-то парнями у ворот королевского дворца. Они внимали твоим словам, смеялись, ты был в центре внимания. Твои волосы на солнце отливали пурпуром, и это тоже было ярко и забавно. А потом я увидел тебя с Патриком, как ты льнешь к нему, и картинка сложилась полностью. Мне всего лишь требовалось увести тебя от лорда Уолеса, как уводят красотку от мужа-рогоносца.

— Ты сейчас оскорбляешь моего друга. Твои слова ранят. Ты целовал меня, и это были вовсе не поцелуи дружбы, а поцелуи любви!

— Что ж, как я понимаю, у тебя есть своя картина произошедшего, и разрушить ее мне не удастся. — Он вздохнул, а затем голос его приобрел холодную твердость: — Бастиан Мартере граф Шерези, я прошу вас больше никогда не докучать мне своим обществом.

В моей голове как будто лопнул хрустальный бокал.

— Что?

— Наше дальнейшее общение невозможно. Я не разделяю ваших склонностей, а дружба с вами может бросить тень на честь ван Хартов.

Он поднялся и неторопливо ушел по дорожке. Я стояла в тишине и одиночестве. Я только что получила отставку, второй раз в жизни, и в отличие от первого — не могла отстегать обидчика. По щекам заструились слезы, я вытерла их рукавом, а потом, выдохнув, припустила за Гэбриелом.

Он не успел отойти так уж далеко, я обнаружила его за вторым поворотом, у его ног на коленях стояла женщина, ее роскошное платье сползло с плеч, полумаска болталась на одной завязке, женщина натужно рыдала и, кстати, оказалась нашей старой знакомой Моник.

Не став слушать, о чем она там стенает, я подбежала к Гэбриелу и развернула к себе, взяв за плечи. Он удивленно подчинился моему жесту.

— Последнее слово, — сказала я, ловя сбившееся от бега дыхание, — ты — бесчувственная скотина, ван Хорн, или ван Харт, если тебе будет угодно, ты разбил мне сердце, я больше никогда не заговорю с тобой без крайней необходимости и не посмотрю иначе как с надеждой, что ты корчишься в муках. Но знай! Для тебя никогда уже не будет все как прежде. Ты никогда ничего не забудешь и не обретешь покоя. В каждой встреченной тобой женщине ты будешь искать меня!

Я плюнула ему под ноги, чтобы поставить точку по-нашему, по-шерезийски, а потом быстро пошла к виднеющемуся вдалеке строению.

— Эти слова должна была сказать я, — рыдала позади безутешная Моник.

Мармадюк вернулся в свои покои на рассвете, у шута, знаете ли, всегда полно дел по ночам, особенно у лорда-шута, особенно у лорда-шута, который сначала в подробностях пересказывает ее величеству все перипетии прошедшего без ее величества праздника и пережидает восторги по поводу того, как отомстила судьба выскочке-канцлеру, без спроса захватившему королевскую оранжерею, потом обстоятельно утешает встреченных в парке прекрасных куртизанок, параллельно выслушивая подробнейший рассказ об их, куртизанок, злоключениях. Он справился со всеми делами только к исходу ночи, хотя куртизанка на самом деле была всего одна.

Шерези ждал его в его же покоях, клюя носом за его же письменным столом.

— Уже успокоился?

— Я и не волновался. — Басти зевнул, сдул со лба непослушную челку и многозначительно остановил взгляд на его безволосой голове. — А вы как поживаете?

— Я? Великолепно! — Мармадюк присел в кресло для посетителей. — Ну давай, рассказывай.

— А что рассказывать? Сначала я заблудился в парке, ходил по нему кругами как заколдованный феями, — тут снова последовал многозначительный взгляд на его лысину, — а потом мое верное сердце привело меня к моему лорду.

— И чего желает узнать твое верное сердце?

— Моник говорила правду?

— Ты говорил с Моник?

— Ах нет, милорд. Это вы говорили с ней. Я же сказал вам о сердце, мое сердце привело меня к вам, когда я был в парке, и вы были в парке, и Моник, что примечательно, тоже там была… с вами.

— Кхм… — Лорд-шут впервые за довольно долгое время почувствовал себя не в своей тарелке. — Что именно из сказанного Моник тебе хотелось бы уточнить?

— То есть это она продвигала Гэбриела к вершинам власти? Посвятила этому всю жизнь, многим пожертвовала?..

— Ох уж эти женщины. — Шут закатил глаза. — Я надеюсь, ты, Цветочек, не женщина? Потому что женщины, любезный Шерези, почему-то считают, что они многое значат в мужской судьбе, могут что-то решить, на что-то повлиять. Это все не более чем самообман, мой дорогой. А истина заключается в том, что Моник внушала одному своему любовнику то, что внушал ей другой любовник. Как только этот «другой» выиграл у «одного», она потеряла для него ценность.

— Инструмент, — прошептал Шерези и зло улыбнулся.

— Если я удовлетворил твое любопытство, мне хотелось бы поспать.

— Простите, милорд, позвольте откланяться.

У двери Басти обернулся и, махнув рукой в сторону настенного портрета, сказал:

— Знаете, милорд, мне очень хочется, чтоб через много-много лет какой-нибудь убеленный сединами ван Харт сказал мне: «Похвала трикстера самого лорда Мармадюка, трикстера самого Этельбора…»