Читать книгу - ""Ничего особенного", - сказал кот - Майкл Суэнвик"

Телевизор стоит вверх ногами. Во время уборки мне требуется его компания, а вот, чтобы он отвлекал меня – совсем не нужно. Осторожно прихлебывая вино из стакана, я очень тщательно чищу пылесосом восточный ковер. Ах, Катерина, ты была бы восхищена моей работой. Дом никогда еще не был таким чистым.

Я убираю пылесос обратно в шкаф. Поскольку я избавился от всей ненужной обстановки, уборка почти не отнимает времени.

Покончив с коврами, я совсем было вознамерился достать мастику для полов, но тут до меня доходит, что завтра приедут за мусором. Напевая себе под нос, я сворачиваю, один за другим, перевязываю веревкой и вытаскиваю все три на тротуар. А потом ставлю рядом и пылесос – все равно он больше не нужен.

Теперь гостиная сделалась почти пустой – высохшие, побелевшие кости нашей жизни, очищенные от мяса и воспоминаний. Единственное уцелевшее кресло, телевизор и неустойчивый столик на колесах, которым я пользовался после того, как избавился от обеденного стола. Таймер кухонной плиты выключился, значит, пироги готовы. Я достаю тарелку, нож, вилку, разрезаю пироги и выбрасываю одноразовый противень из фольги. Вытираю дверцу духовки влажной тряпкой, прополаскиваю ее, выжимаю и убираю. Наливаю себе еще стакан вина.

Я ем, а телевизор бормочет и вскрикивает. Люди висят вверх ногами, как летучие мыши, или с безумными ухмылками носятся по потолку. Красотка из программы новостей с выгнутым, как перевернутый полумесяц, ртом бубнит что-то о последнем бедствии. Некто в костюме дятла раз за разом бьется головой о платформу кузова мусорного грузовика. Неужели все это должно иметь какой-то смысл? Да и имело ли хоть когда-нибудь?

Стакан наполовину опустел. Нынче я взял неплохой темп.

И тут внезапно, фонтаном несчастья, накатывает дурное настроение. Я зажмуриваюсь, напрягая все мышцы лица, но слезы все же просачиваются, и я начинаю всхлипывать. А потом неудержимо рыдаю, потому что хоть я все еще думаю о тебе, хоть я никогда не прекращал и никогда не прекращу думать о тебе, мне становится все труднее и труднее вспоминать твой облик. Он ускользает от меня. О Катерина, я лишаюсь твоего лица!

Только не жалеть себя. Этому состоянию я не поддамся. Я беру швабру, наливаю в ведро теплой воды, добавляю туда моющего средства, сильно пахнущего нашатырем. И, со всех сил налегая на швабру, принимаюсь мыть полы. Пока, в конце концов, не беру себя в руки. Тогда я снова беру стакан, опустошая его одним глотком, и чувствую, как вино обожгло желудок. Если пить вот так, человек рано или поздно угробит себя. К чему я усердно стремлюсь.

Я учу себя умирать.

Если я не подышу свежим воздухом, то вырублюсь. Если я вырублюсь, то выпью меньше. Необходимо строго соблюдать график. Я надеваю пальто и выхожу за дверь. Неверной походкой бреду вниз по склону холма. Сквозь вереницы домов, мимо одинаковых забегаловок с сэндвичами, расположенных на каждом углу, мимо шоколадной фабрики и автозаправки, под железнодорожным мостом и вдоль канала по направлению к Менейанку. В голове шумит вино, и все же предатель-мозг думает о тебе, и только о тебе и ведет унылый монолог потери и тоски. Если бы я в тот день удержал тебя дома. Если бы да, мать его, кабы… Даже меня тошнит уже от этих слов. Я отрешаюсь, воспаряю, пока сознательные размышления не начинают восприниматься как невнятный ропот далеко внизу, а я плыву, подобно Богу, в предвечернем небе.

Как ты любила Менейанк, его старинные фабричные здания, обветшалые копры шахт и кварталы «синих воротничков». Яппи обновили Мейн-стрит, но уже в трех кварталах выше по склону народ ничуть не переменился: все такие же несговорчивые, подозрительные добрые соседи. Я плыву по узким улочкам в направлении уютных ресторанчиков на Мейн. Голова моя раздута и тянет вверх, так что ноги едва касаются земли. Я проплываю сквозь счастливую вечернюю толпу, и меня привязывают к земле лишь крайне ненадежные нити. Будь это в моих силах, я оборвал бы их и попросту уплыл бы прочь.

А потом я вижу над землей связанного человека.

Никто, кроме меня, его не замечает. Люди целеустремленно торопятся мимо, некоторые даже проходят сквозь темно мерцающий сгусток воздуха, содержащий в себе вырывающуюся фигуру.

Человек извивается в медленной агонии внутри клетки из хромированных прутьев, как муха, умирающая в паучьей сети. Очертания неестественно выгнутого тела обвиты спектральным контуром, как на экране расстроенного видеомонитора. Он тонет в грязных радугах. Его тело – кошмарный сон кубиста, торс раздроблен на перекрывающиеся бруски, конечности спутаны в девяти измерениях. Голова мотается из стороны в сторону, глаз столько, что не пересчитать, причем они то и дело погружаются в плоть и исчезают, но тут он замечает, что я вижу его, и лицо его озаряется отчаянной надеждой. Он тянется ко мне, протягивает руку сквозь веер возможностей. Его тело, завязшее в сгущенном, темном, искрящемся воздухе, разложено на странно изломанные плоскости.

Рот открыт в беззвучном вопле, и благодаря какой-то разновидности магии сопереживания в затылке у меня, словно чуть слышное царапанье ногтей, ощущается слабый, очень отдаленный отголосок его боли.

Когда кто-то тонет, я могу это понять. Народ торопится по своим делам, некоторые проходят прямо сквозь него. Они неодобрительно посматривают на меня, торчащего на тротуаре, как истукан. Я привстаю на цыпочки и беру его за руку.

Больно! Чертовски больно. Такое ощущение, будто меня огрели доской пять на десять. Один бок у меня аж онемел. Меня отшвыривает в сторону, мысли полностью выцветают под полотнищами обжигающей белой боли, и это блаженство, потому что впервые с тех пор, как ты умерла, я перестаю думать о тебе.

Очнувшись, я собираюсь с силами, встаю. Я нахожусь на том же самом месте, но на улице темно и безлюдно. Наверно, поздняя ночь. Но это безумие, потому что люди не бросили бы меня валяться здесь. Не тот район. Тогда почему же они так поступили? Даже думать об этом не хочется.

Я стою, а рядом, подле меня, лежит труп мужчины.

Он одет в какой-то белый комбинезон, к которому прицеплено множество непонятных технических устройств. На груди эмблема с изображением раскрытого веера из стрел. Я смотрю на него. Мертв, бедняга, и я ничем не могу ему помочь.

Необходимо срочно выпить.

Домой, домой – трюх-трюх-трюх. Впрочем, подойдя поближе, вижу, что что-то не так. Окна задернуты занавесками, сквозь которые пробивается оранжевый свет. Будь я нормальным человеком, я бы встревожился, испугался грабителей и психопатов. Меньше всего на свете мне хотелось входить внутрь.

Я вхожу внутрь.

Кто-то гремит посудой на кухне. Чуть слышное пение.

– Это ты, милый?

Я стою посреди гостиной, и меня трясет от чего-то, куда более весомого, чем страх. Это разновидность того неодолимого ужаса, какой может ощущаться за минуту до того, как в комнату войдет Бог. Нет, сказал я себе, даже и не думай об этом.

Ты входишь в комнату.