Читать книгу - "Урман - Федор Чешко"

Наконец Мечник не выдержал, спросил тихонько:

— Куда идем-то?

— На встречу, — так же тихо ответил хранильник, не убавляя шагу и не оглядываясь. — Не хочу, чтоб прочие ее увидали. И она не хочет.

Волхв внезапно остановился и обернулся к едва не налетевшему на него Кудеславу:

— А ты разве не чуешь?

— Не-е-ет… — растерянно протянул Мечник.

Белоконь как-то странно задергал головой — видать, при ходьбе пояс у него сдвинулся и натянувшиеся усы-косицы мешали разогнуть ссутуленную спину.

— Непонятно, — протянул хранильник в конце концов, с сомнением разглядывая своего спутника. — Я-то думал, ты еще прежде меня зов услыхал, потому и заторопишься по‑любому разделаться с мокшей… Она же не меня — тебя кличет!

— Да кто «она»? Мокша, что ли?

— Сам ты… — Белоконь раздраженно отплюнулся от лезущего в рот комарья. — Неужто тебе так мало перешло от отца твоего? Не услыхать, что она кличет, — это уж, знаешь ли…

— Да кто она-то?

— Не ори, — буркнул хранильник, настороженно озираясь.

Кудеслав тоже оглянулся. Лес как лес. Весенний, пышнотравный да редколистый — небось летом, когда древесные кроны наберут силу и занавесят собой чащобную землю от Хорсова света, станет наоборот. Живой лес, радостный. Вон по стволу да ветвям недальней березы шныряет поползень, а вокруг вьется стайка синиц… Ишь, звенят — весело, прозрачно, чисто. Их одних и слыхать. Что же за непонятный зов чудится Белоконю? Впрямь захворал старик?

А день уж заметно кренился к вечеру. Теплые блики, испятнавшие травяную зелень да белые березовые стволы, тускнели; из ярого золота оборачивались червонною медью.

Волхв опять перестал замечать спутника. Стоял неподвижно, вперившись взглядом все в ту же сторону, куда недавно почти бежал на неведомый зов; и вновь хранильниково лицо напряглось да взмокрело, словно бы от труднопереносимой боли…

Некоторое время Кудеслав терпеливо ждал пояснений. Когда же терпение его иссякло и с языка уже готово было сорваться что-нибудь вроде: «Или растолкуй, чего деется, или я обратно пошел», Белоконь вдруг обмяк и устало опустился прямо в траву.

— Садись, где стоишь, — сказал он. — Через миг-другой припожалует.

Мечник раздраженно хмыкнул, но не ослушался. Он заметил, что посох свой волхв пристроил близ правой руки, как обычно пристраивают оружие, будучи настороже; что пальцы левой руки хранильника забрались за пазуху и неспешно возятся там — похоже, перебирают висящие на волховской груди обереги…

Может, испарина да неподвижность Белоконева лица — это не от боли и не от хворостей, а от страха?

Белоконь умеет бояться?

Аж так?!

— Скоро уже. — Хранильник не сказал это — выдохнул еле слышно. — Уже она рядом где-то.

Он искоса зыркнул на Кудеслава, приоткрывшего было рот для очередного раздраженного вопроса, и снизошел наконец объяснить:

— Кикимора.

Мечник так и замер с раззявленным ртом.

Кикимора…

Не то редчайшая из лесных тварей, не то нежить чащобная — трудно уразуметь, хоть и много чего про нее рассказывают (особенно темными вечерами, шепотом, придвигаясь поближе к доброй защите очажного пламени и вздрагивая при малейшем скрипе неплотно затворенной двери).

Да, россказней-то про кикимору много гуляет, а вот видывать ее своими глазами вроде как никому и не доводилось. Один лишь Слепый, прежний общинный голова, сказывают, нашел когда-то на островке средь непролазной болотины покинутое гнездо кикиморьего выводка со скорлупками высиженных яиц. Были те скорлупки не такими, как в птичьих гнездах остаются, а мягкими, кожистыми, вроде змеиных, и впотьмах светились шалым зеленым светом — наподобие гнилушек либо бродячих огней, которыми по ночам любит забавляться Болотный Дед.

Слепый (тогда он еще прозывался Хитрованом) шибко оробел, трогать находку свою поостерегся да поскорей удрал с того островка. Однако же и так хватил лиха: пробираясь обратно через хлябь, едва не утоп, а на левом глазу (верно, левым глазом он на нехорошие скорлупки глядел дольше да пристальнее, чем правым) выросло у него бельмо — оттого и новое прозвание появилось.

Кудеслав не единожды слыхал эту давнюю быль. От самых разных людей слыхал — только вот от Слепыя услыхать ее как-то не довелось.

А еще Мечнику крепко запомнился давний разговор отца с каким-то мужиком. Память — она ведь любительница затейливые шутки шутить: сам разговор сохранила, а вот с кем вел отец тогдашние премудрые речи… Может, с Белоконем? Вроде большой кто-то был, огромный даже; только наверняка огромность эта мерещилась Кудеславу из-за собственной его тогдашней малости. Его ведь в ту пору не то что Мечником — даже и Кудеславом почти не кликали, а все больше Кутенком или же просто Щенком (это уж смотря по заслугам). Но сказанное отцом засело в памяти крепче, нежели при оплошном ударе застревает во вражьем костяке отточенное железо.

Отец насмехался над способностью людей всуе верить невесть чему и невесть чему же поклоняться. Безобидные махонькие зверьки (это о кикиморах, стало быть) в наидревнейшие времена водились почти всюду, теперь же времена изменились, а они — зверьки — не успели, вот и повымерли. В тех же, которые покуда еще живы, опасного нет ничего: мышь небось и та больней кусается. Лишь на одно они горазды: прятаться. Тем и уберегаются от ворогов, охочих до парного мясца. Да, дивный зверек: яйца несет, однако вылупившихся детенышей вскармливает молоком — это диво. Так что с того? Рыбы вон в воде живут, да не тонут — тоже вроде бы диво, только почему-то про рыб небылицы никто не плетет. Плетут сети, рыбачат да и едят себе ушицу, никаких дивных див не страшась. А тут скажи-подумай, этакая жуткая жуть: кикимора! Тьфу…

И с Ящером речным то же выходит. Такая же недовымершая с прадавних времен тварь, как кикимора или огромный длинношерстный зверь с закрученными кверху клыками да змиеподобным носом — кудлатая полночная слонь. Ящерка — та вовсе махонькая, а Ящер, конечно, поболе, посильнее; умеет драться хвостом, кусюч. Однако же волк кусючее, но его почему-то хозяином леса не величают. Ящеру же воздвигают капища, жертвуют ему вещи, скотину, пригожих девушек и даже людей! Тогда как ежели размыслить без предрассудков, то всякому станет ясно, что Ящер ваш — просто очень большая ящерица, а настоящий хозяин воды — Водяной Дед…

Вот так говорил отец. А Белоконь, похоже, думает совсем по-другому. Может, ему, Белоконю-то, открыто большее? Он ведь волхв, да не простой — хранильник святилища Светловида-Рода… А отец был лишь кудесник-облакопрогонитель. Могучий кудесник, редкостный, однако все же не волхв…

Вот только почему он — Белоконь то есть — сказал давеча: «Неужели тебе так мало досталось от отца?» Давеча — это когда Кудеслав признался, что не слышит зова. Значит, волхв считает, что отец бы услыхал? Почему же тот называл кикимору никчемной безобидной зверушкой? Может быть…