Читать книгу - "Медведица, или легенда о Черном Янгаре - Карина Демина"

С недавних пор кёнига Вилхо, помимо прочих болезней, которые порой казались ему сворой псов, что терзают его тело, мучили головные боли. Они не отступали даже во сне, пусть бы Пиркко и подносила чашу горячего вина, сдобренного травами. Вино приобретало кислый вкус, и Вилхо морщился, вздыхал, жаловался на судьбу. Пиркко же уговаривала сделать глоток.

И еще один.

Травяной привкус оставался во рту, и Вилхо чувствовал его, как и собственную слабость.

Его укладывали на перину, и рабы, размяв утомленное за день тело, натирали кёнига маслами. Вилхо сквозь дрему ощущал прикосновения их рук, и теплоту масла, и душную мягкость перины, и легкое прикосновение одеяла, набитого гагачьим пухом.

Пиркко садилась на край ложа и пела колыбельную.

У нее был красивый голос. И руки прохладные.

Они вытирали пот со лба Вилхо.

И поносили к губам все те же травяные отвары, когда его полусон становился беспокоен.

— Спи, дорогой супруг, — приговаривала она, и Вилхо починялся.

Вот только голова болела.

Боль рождалась в животе, в разбухшей печени, расползалась по телу, сковывая его члены, и после перебиралась в голову. Вилхо вздыхал, и звук собственного голоса добавлял мучений. Горячий уголек боли, до сего момента лишь тлевший, разгорался.

К утру он и вовсе полыхал, выжигая глаза алым светом.

И когда супруга отбрасывала полог с постели, Вилхо с трудом открывал глаза, всякий раз опасаясь, что ослеп.

— Бедный мой, — всплескивала руками Пиркко, и золотые браслеты звенели громко, мерзко. — Опять снились дурные сны?

Вилхо отвечал осторожным кивком.

Он отчего-то стыдился признаться в этой новой своей слабости. И смежив веки, слушал щебетание жены, уговаривая себя, что нынешняя ночь — последняя.

Не получалось.

Не помогали больше ни травы, ни кровопускания, от которых руки Вилхо стали мягкими и вялыми, ни даже ванны, наполненные черной жижей. Ее доставляли в высоких кувшинах и грели. Жижа воняла. И Вилхо после долго чудилось, что и сам он источает этот отвратительный серный запах.

Пиркко уверяла, будто чудится ему…

— Ты так побледнел, осунулся, — сказала она, когда рабы помогли Вилхо встать с постели. Они поддерживали ослабевшее тело, которое желало одного — вернуться под душный уют пухового одеяла, забыться, наконец, спокойным сном.

Нельзя.

Его вели в ванную комнату, к бадье, уже наполненной горячей грязью. Вилхо издали ощущал ее смрад. Ноги, которые за ночь, казалось, разбухли больше обычного, с трудом двигались. И ступни скользили по полу, выглаживали ковер.

— Мой дорогой, — на щеках Пиркко играл румянец. — Я начинаю думать, что сны твои — наведенные… я слышала… прости, если мое беспокойство покажется тебе смешным, я знаю, что женщины излишне мнительны… но я слышала, что будто бы…

Влажно хлюпнула черная жижа, опалив нежную кожу докрасна.

— Порчу на тебя навели, — выдохнула Пиркко и потупилась. — Прости за смелость, мой дорогой муж…

Она была чудо как хороша в алом наряде, оттенявшем и белизну кожи, и черноту волос. Любовался Вилхо женой, чувствуя привычное томление плоти, в которой осталось лишь желание, но не силы, чтобы желание это исполнить.

Пиркко же продолжала говорить.

— Посмела я позвать вёльхо, о которой говорят, будто бы лучше ее нет в Оленьем городе.

Присев на резной стульчик, который рабы принесли специально для кейне, ибо желала она неотлучно, каждую минуту при муже пребывать, Пиркко перебирала бусины нового ожерелья, из розовых кораллов сделанного.

— И плавила она воск пчелиный над твоим именем, и он не плавился.

Тень печали легла на прекрасное лицо Пиркко.

— Катала она над твоей рубахой куриное яйцо, а как разбила, то увидела я, что внутри его — черный волос… длинный… жесткий…

Вздохнула и пальцы прижала к побелевшим губам.

Тревогу увидел Вилхо в глазах дорогой жены, и сердце утомленное забилось быстрей: волнуется. За него переживает красавица-Пиркко. И оттого ныне бледна.

— Позволь привести вёльхо, — взмолилась жена. И в волнении дернула нить ожерелья чересчур сильно. Нить лопнула и поскакали бусины по каменному полу. Бросились рабы собирать их, а Пиркко всхлипнула и повторила. — Позволь показать тебе то, что я сама видела…

Вилхо кивнул.

Разве отказал бы он жене в подобной малости?

Да и сказанное ею растревожило и без того неспокойную душу.

Нет, пустое… духи предков берегут Олений дворец и кёнига. Стражами нерушимыми стоят над душой его жрецы. Рунами расшиты одежды и особым образом зачарованы его, Вилхо, палаты. Старый верный раб собирает волосы и ногти Вилхо, чтобы предать их огню. Другой следит, чтобы кровь, жилы покинувшую, земле отдали. Третий ходит, вслух читая заговоры из Белого свитка…

Разве мало этого?

А если мало?

Вёльхо-колдунья была стара.

Сколько зим она разменяла? Кто знает… дар колдовской, что проклятье. Летят годы мимо, что журавли на юг, уносят на крыльях и красоту, и молодость, и силу… и тянется, тянется последняя зима человека. Прирастает она болезнями.

Слезились тусклые глаза. В левом, словно луна в пруду, бельмо плавало. А правый вёльхо щурила, и желтоватый гной сползал по изрезанной морщинами щеке. В расщелине безгубого рта виднелись желтые кривые зубы. Клыки были длинны и, казалось, что вовсе не человек перед Вилхо стоит.

Она была высока.

И седые космы спускались на грудь.

Не чесала волос вёльхо-колдунья, а кожу смазывала барсучьим жиром. Исходивший от вёльхо запах заставил кёнига морщиться. Она же, сделав глубокий вдох, произнесла неожиданно низким, мужским голосом:

— Болезнью пахнет… — и пустым бельмяным глазом воззарилась на Вилхо. — Плохо…

Колдунья вытерла руки о грязные юбки и сняла с пояса кисет.

— Болезнью…

Дюжина красных свечей вспыхнула, стоило вёльхо провести над ними рукой. И пламя потянулось вслед за ладонью. Легли на стол тонкие мышиные кости, и руны резные покатились, выписывая судьбу. Долго разглядывала их вёльхо, хмурила нити бровей, щипала себя за острый подбородок.