Читать книгу - "Волхитка - Николай Гайдук"

– Гуляй, господин! Жги, Ванятка! – подзадоривали, сходя с крыльца, взметая пыль каблуками и юбками.

В вечернем голубеющем воздухе Стреляному почудилось белое облачко – сияние над шляпой, точно раскаленный уголёк внутри лежал, всё сильней раскаляясь. Скакуны непонятно отчего встревожились, выходя на дорогу, – фыркали, выкручивая головы, косились на шляпу.

– С ветерком! – попросил Иван Персияныч и вдруг почувствовал необычайное волнение. – Он любил с ветерком! У него широкая душа: от плеча до плеча – как от Юга до Севера!

– Всё будет в лучшем виде, господин! – Жизнерадостный цыган посмеивался, разбирая вожжи и поудобнее усаживаясь на облучке. – Всё будет, ай!.. Всё будет… Мри бахталы чергони!

– Моя счастливая звёзда… – вдруг перевёл Иван Персияныч, немало изумляя весёлого цыгана, который вдруг почему-то перестал веселиться.

– А вы, господин хороший? – уже серьёзно спросил цыган. – Вы поедете?

– Я туда ещё успею, – как-то странно отозвался Иван Персияныч, ещё больше смутивши цыгана.

Компания осталась далеко у чайной – на развилке.

Стреляный проводил повозку ещё немного и махнул рукой – гони один.

Вздымая пыль из-под раскидистой калины у дороги – вихорь вдруг поднялся перед мордами коней, засвистел сыромятным крученым кнутом. Звероватый рослый коренник, серый в яблоко, отшатнулся, вздыбливая гриву, и с места взял в карьер – цыган едва не выпал под колёса: перепуганное лицо у возничего перекосилось… Поддужный колокольчик звонко заиграл и тройка заплясала, набирая скорость, раскидывая землю из-под колотящихся копыт… Широким пыльным кругом, ослепляя, весёлый вихорь закружил коней – погнал по бездорожью… Белая «принцесса» вдруг слетела с брички на вираже – ветер подхватил её, понёс над полем… И через несколько мгновений в чистом вечереющем небе вдалеке вспыхнуло белое облако. Большой серебряно сверкающей серьгой месяц показался из-за белого туманного подбоя… Коренник храпел, косясь на месяц… Тройка пошла вразнос – по буеракам… С диким ржанием скользнув по кромке берега, тройка едва не опрокинулась в обрыв…

Цыган вернулся к чайной – белее шляпы. Молча бросил коней у крыльца. Стакан водяры залпом хватанул – руки дрожали… К нему подошли два темнокожих собрата с гитарами, что-то спросили, тревожно сверкая глазами.

Возница, пугливо покосившись на месяц, горящий во мгле за окном, тихо зарекся:

– Чтоб я катал ещё кого… Ни за какие деньги…

Гуляли в чайной до утра. Цыганам – веселье. Ванюше – поминки. Пил за двоих, песни пел за двоих и плясал босиком, растрясая под ноги слезу…

«На дожде не захотел, так на слезах за деда попляши!» – мстительно твердил он себе. И плясал, и плясал, заставляя цыгана играть какие-то русские песни «с выходом из-за печки».

Потом он сидел за столом и в чём-то раскаивался, вытирая мокрые щёки:

– Братуха! – говорил он, обнимая цыгана. – Я любил его, деда. Всей душой любил, а высказать не мог! Вот такая бом-брам-рея! Ты скажи мне: ну, почему, почему мы такие нескладные? Ты ответь мне русским языком! Ответь и выпей за помин…

Но цыган уже и на родном-то языке ничего не мог пробормотать: окосевшие глаза под лоб закатывал и стопку от себя отодвигал – душа не принимала даже мало-мало.

19

День становился короче. Вода на реке остывала. Густело болото за Чёртовым Займищем. И всё больше, больше красно-желтых листьев с багрецой и подпалиной там и тут по тайге засветились, полетели под ветром – листопад, листолёт начинался.

Под застрехой дома на исходе лета незаметно как-то опустело, затихло шумное касаткино гнездо: одними из первых почувствовав, как неудержимо вянет воздух, ласточки поднялись на крыло – в тёплые далёкие края.

Утренники на Чертовом Займище сделались прохладнее. Даже иней уже узорами вышивался на травах, по камням возле воды, на которой качались золотые кораблики листьев с малюсенькими сломленными мачтами – хвоинками. В непролазных кустах возле берега обрывалась перезрелая ягода поречка, с тонким звоном протыкала воду – и уже не выплывала на поверхность: затяжелела соком.

И хотя не раз, не два небосвод по-над тайгою подновлялся ещё голубыми красками и солнце припекать бралось, как летом, хотя струились в полдень, липли к травам белые и длинные паутинки, и сентябрьские громы «разговаривали», предвещая затяжную тёплую осень, и горох на грядке под окошком зацветал по новой – несмотря на всё это приходилось думать о зиме.

– Всех дел не переделаешь, Олеська! Будем собираться в путь! – Иван Персияныч кивнул на цветистый лубок, картину, висящую над кроватью. – Белый храм во ржи посмотрим. Прадедушка покойный твой просил молебен заказать. Да и тебе, Олеська, надо хоть одним глазочком глянуть на божий мир.

– Боязно мне как-то, папка.

– А чего бояться? Надо ехать! Древо Жизни покажу тебе, доча. Помнишь, я давал тебе вкусненькое яблоко? Понравилось? Ну, то-то. – Он обнял Олеську. – Едем, доча. Решено! Сколько можно тут киснуть? Я золотой медвежий зуб на огороде откопал. Мы теперь богатые. Купим тебе нарядов на беловодской ярмарке. Авось попадётся шкура белой волчицы – раз я обещал тебе такой подарок. Давай собираться в дорогу. Чёртово Займище сослужило нам добрую службу, спасибо ему. А теперь, однако, будем жить на Порогах. У твоего прадедушки там хоромина – будь здоров!

* * *

В последний вечер Олеська загрустила, обходя округу. Здесь у неё были кое-какие заповедные места, с которыми хотелось попрощаться и даже поговорить, посоветоваться с ними о чём-то сокровенном – с деревом столетним пошептаться, с камнем посекретничать, с болотной кочкой, похожей на царскую корону, обсыпанную рубинами клюквы. Такие заповедные места есть у каждого, кто расположен к мечтательности, к потаённому или явному обожествлению природы.

Яркими крупными шишками звёзды висели на кедрах. Лунный свет кружевной паутиной виднелся в вышине между мохнатых веток, подсеребренной ниткой доставая до земли, струящей запах прелого листа. Ветер покачивал хвою – обрывал светоносную нить. И на глазах Олеськи выступали слезы: жалко, всё жалко, всё будто к сердцу пришито на живую нитку…

За высокой стеной кедрача, отделяющей логово от болота, тихонько запела волчица. Зеленоватым светом в сумерках налитые глаза мелькнули за холодными кустами, куда девчонка направлялась лёгкой пружинистой поступью.

Шерстяные серые иголки, приподнимаясь, заворошились на хребте волчицы. Сквозь большие плотно стиснутые зубы просочился угрюмый рык; губы зловеще раздвинулись, и она взлетела на сухую согру – наперерез непрошеной гостье…

Волчица выскочила – как из-под земли.

И неожиданно заюлила перед Олеськой.

Матёрый волк сидел недалеко от логова, исподлобья наблюдая радостную встречу. Подойдя чуть попозже, матёрый зверь обнюхал знакомую девочку, лизнул ей руку.

Волки её почему-то не трогали, будто принимали за свою.