Читать книгу - "Марш экклезиастов - Ирина Андронати"

Я готов ко встрече с Творцом. Другое дело, готов ли Творец к такому тяжкому испытанию, как встреча со мной?

Уинстон Черчилль

Брюс уже бывал раньше в Царстве мёртвых, но никогда не задерживался так надолго. И тем более не совершал таких длительных переходов…

В тот роковой майский день он, прихватив некоторый запасец консервированной крови (есть и другие способы расположить к себе души усопших — но все они куда более сложные и этически неоднозначные; Брюс же с довольно давних пор решил вести жизнь если и не праведную, то нестыдную; просто так решил, для себя), спустился в Царство через одному ему известный склеп на том старейшем и преисполненном тайн погосте; но не успел он привыкнуть к невнятному полусумраку Аида, как сзади повалили толпы свежеприбранных, смущённых и растерянных душ, среди которых он с немалым изумлением узнал и давнего своего австрийского знакомца Отто Рана!

Покойный поэт был жутко раздосадован произошедшим. Смерть застала его в самый неподходящий для этого момент, когда он только-только собирался поделиться соображениями о происходящих в мире событиях не с кем иным, как с наперсником своим Николаем Степановичем! И вот ведь незадача…

Когда же Брюс в простых выражениях объяснил ему, что для досады причин нет и что далеко не всё потеряно, Отто Ран прямо-таки воспламенился. Да, он слышал, что возрождение — вещь довольно-таки болезненная, куда болезненнее смерти, но ведь там, наверху, осталось так много важных и незавершённых дел!..

Поскольку Отто был покойником совершенно свежим и кадавр его, слабоповреждённый, даже не начал остывать, запас крови у Брюса облегчился незначительно, — так примерно на одну шестую часть. С этим Брюс и остался, — а наверху Отто Ран, лежащий без сна в темном душном номере дешёвой барселонской гостиницы, вдруг ощутил неприятное посасывание в груди, встал и вышел на крошечный балкончик. Была душная ночь — как перед грозой. Над самой водой висела, подрагивая всем телом, исполинская луна неприятного цвета — белая в центре и красноватая по краям, похожая на оскальпированный череп. Надо лететь к Гумилёву, подумал вдруг Отто Ран, нет смысла ждать его здесь, вряд ли он приедет на это жалкое профаническое действо… При этом где-то в глубине сознания он понимал, что не так давно был мёртв, и кто-то его правильно, умно оживил; при правильном оживлении душа возвращается в тело за некоторое время до смерти и уводит тело с гибельной траектории; за это придётся расплатиться болью — тогда, когда душе было (или будет?) предначертано с телом расстаться; но этот момент ещё не пришёл…

Он оделся, побросал вещи в чемодан и стал спускаться вниз, а Брюс, стряхнув с ладоней пепел, подхватил на плечо сумку-холодильник с оставшимися флаконами — и пошёл дальше. Бесплотные души обтекали его с обеих сторон, не замечая; они никак не могли смириться с внезапностью своей единственной смерти — и предавались панике и скорби.

Стенания душ, пусть даже и тихие, как шёпот, заполоняли собой всё вокруг и проникали глубоко в череп; это было подобно беззвучному шелесту крыльев ночного мотылька, залетевшего в ухо. Брюс знал по опыту, что может продержаться в этом шёпоте несколько часов, потом подкрадывается одержимость и следом безумие. Спасти его могло только то, что и в Царстве, как во всяких других мирах, есть места малопосещаемые…

Здесь всё вокруг похоже было на пыльную, без растительности и камней, равнину, окаймлённую чем-то туманным — возможно, горами. Небо, или каменный свод, или что-то ещё — то, что над головой — было равномерно-серым, чуть темнее в зените и светлее к краям. Даже бесплотные души сумели пробить на равнине своего рода дорогу — по крайней мере, видно было, что здесь пыль темнее и прибитее, чем по сторонам.

Пока что — он знал — от душ ему не отвязаться. Они будут слоняться рядом и стенать, и плакать. Там, дальше, когда кончится равнина, когда начнётся какое-то подобие устроения, — можно будет поискать уединения и отдыха. Ещё дальше — и поспрашивать кого-нибудь о чём надобно.

Он шёл и шёл, тупо вздымая пыль и думая, что уже стал стар и перестал чему бы то ни было удивляться.

Потом он начал петь, стремясь заглушить пронзительные шепоточки под черепом. Он пел немецкие солдатские песни, русские матросские, шотландские любовные и ирландские за жизнь. Некоторые песни он подцепил вообще неизвестно где. Например, эту:

Есть у нас один закон на море,

Жизнью он проверенный не раз:

Никогда моряк не скажет «кОмпас»,

Но всегда он скажет, что «компАс».

Есть на Тихом океане песня,

Чей напев печален и суров,

Но её всегда поют на рейде

Одного с Антильских островов.

Есть одна в Карибском море шхуна.

Правит ей суровый капитан.

За него назначили награду

Адмиралы всех прибрежных стран.

Эта шхуна плЫла вне закона:

Многие матросы иногда

Под пиратским неподкупным флагом

Грабили проезжие суда.

Там была отважная команда

Лучших на воде и под водой.

Но из всей команды всех отважней

Был один лишь боцман молодой.

Голова под алою банданой,

На груди серебряный свисток…

Всей командой был он уважаем,

Но к врагу немыслимо жесток!

Тяжело без женщины на море:

В кубрике и в рубке тяжело,

Тяжело на мостике, на баке,

Даже в трюме очень тяжело.

И любой моряк, старпом иль юнга,

После вахты, где тяжёл штурвал,

Начитавшись Юнга или Фрейда,

О прекрасном боцмане мечтал.

От его танцующей походки

Набегала горькая слеза.

На лице у боцмана сияли

Бирюзово-карие глаза.

Но никто ничто тут не добился,

Если этот боцман с юных лет

Русским словом и английской сталью

Заслужил себе авторитет.

…Как-то раз осенней южной ночью,

Когда спал беспечно экипаж,

Шхуна вдруг попала в окруженье,

И враги пошли на абордаж!

То и дело пушки грохотали,

Изо всех сторон пальба неслась.