Читать книгу - "Тигр в колодце - Филип Пулман"

Спор продолжался, пока председателю все это не надоело. Он постучал по столу молоточком, требуя тишины.

— Товарищи, товарищи! Споры и дебаты суть живительная сила социал-демократического движения, однако вы должны не только говорить сами, но и других слушать! Товарищ Голдберг, не могли бы вы объяснить свой выбор в пользу английского языка?

Председатель говорил на идише, и Голдберг ответил на нем же. Его голос был жестким и сильным.

— Есть три причины, — начал он.

Все повернулись в его сторону и остались сидеть вполоборота, положив руки на спинки стульев.

— Во-первых, мы находимся в Англии. Среди нас есть те, кто мечтает вернуться на родину, Другие хотят отправиться в Палестину, третьи — перебраться в Америку, но мне ли вам рассказывать, где останутся жить большинство из нас? В Англии, товарищи. У ваших детей здесь родятся дети, которые будут считать себя англичанами и не будут говорить ни на польском, ни на немецком, ни на русском. Журнал, например, на польском языке будет читаться весьма ограниченным кругом людей. То же самое касается и идиша, его будут читать лишь евреи. Но разве наше движение исключительно еврейское? Разве социализм создан только для евреев, а для иноверцев — нет? Думаю, что это не так, товарищи. Я сейчас смотрю вокруг себя и вижу то же, что и на всех наших собраниях. Знаете что? Я вижу одних евреев. Почему вы не принимаете в свои ряды других? Нет, я понимаю, вы не намеренно не пускаете сюда иноверцев, просто вы печатаете свои объявления на идише. Товарищи, если это и есть социализм, то он мне не по душе. Двери этих собраний должны быть открыты для всех талантливых членов вашей общины, кто имеет добрые намерения, а это возможно, только если печатать обращения на английском. Следует приветствовать всех желающих присоединиться к нам, даже женщин. На самом деле…

Последние слова потонули во всеобщем гуле неодобрения, хотя кто-то и поддержал идею. Но Голдберг предвидел подобную реакцию и улыбнулся, терпеливо ожидая, когда шум стихнет. Затем продолжил:

— Да, мы не должны делать никаких различий. Это первая причина. Вторая — гораздо прозаичнее; насколько я понимаю, как бы ни назывался наш журнал, львиную долю материалов писать буду я. Так вот, писать я буду на английском, а у вас нет денег, чтобы платить переводчику. К тому же писать на английском — единственный способ лучше выучить язык…

— Но вы и так очень хорошо говорите, — раздался робкий голос.

— Да, мой английский безупречен, — радостно согласился Голдберг. — Но в данном случае я пекусь о языке наших английских читателей.

Раздался смех.

— А третья причина? — спросил кто-то.

— О, третья причина — самая убедительная. Настолько убедительная, что, услышав ее, у вас отпадут всякие сомнения в моей правоте. Именно она окончательно убедила меня самого. Но, к сожалению, я ее забыл.

Улыбки, снова смех; Голдберг в точности знал, как завоевать аудиторию, теперь она была на его стороне. Споры продолжались, но он был уверен, что одержал верх.

— Я склоняюсь к мысли, — сказал человек в мятой кепке, — что предложение товарища Голдберга следует принять. Хотя оно мне и не очень по душе, ведь теперь придется выводить текст по буквам.

— Но мы еще его не обсудили! — раздался чей-то голос. — Если он хочет выбросить все наши традиции на помойку и превратить нас в англичан, мне думается, надо хорошенько обсудить эту перспективу. Начать с того…

И когда социал-демократы углубились в дальнейшие дебаты, которые и так было понятно чем закончатся, Голдберг зажег спичку, снова раскурил сигару, макнул перо в чернила и стал дописывать предложение с того места, где остановился.

В комнате было так людно и шумно, что никто не заметил, как отворилась дверь и на пороге возникла худощавая фигура. Это был рыжебородый молодой человек с корабля; с рюкзаком в руках, он осматривался вокруг, пытаясь разглядеть что-либо сквозь завесу табачного дыма. Он что-то спросил у стоящего рядом человека, посмотрел в указанном им направлении и начал пробираться к столу, за которым сидел Голдберг. Тот, будучи погруженным в работу, не заметил юношу.

Наконец молодой человек прокашлялся и спросил:

— Товарищ Голдберг?

— Да, — ответил он, не поднимая головы.

— Меня зовут Якоб Либерман. Я только сегодня приехал в Лондон. Я…

— Либерман! Старина, рад знакомству! Та статья в «Арбайтер Фройнд»… Это просто восхитительно! Давай присаживайся.

Он потряс руку молодого человека и придвинул ему стул. Либерман сел, стараясь скрыть переполнявшие его эмоции. Его читал и похвалил сам Дэниел Голдберг! Но теперь Голдберг пристально смотрел на него и даже сигару отложил в сторону.

— Ты неважно выглядишь, — сказал он тихо. — Что, чахотка?

Якоб кивнул. Он держался уже из последних сил.

— Ладно, давай выберемся из этого прокуренного подвала. Они будут спорить еще до полуночи, — сказал Голдберг. — Пойдем, у меня комната наверху. Давай рюкзак.

Он собрал исписанные листки, повесил на плечо рюкзак, зажал в зубах перо, закрыл чернильницу и начал протискиваться к выходу. За ним, еле волоча ноги от усталости, плелся Либерман.

— Та моя работа… — начал он, когда они поднялись наверх. — Лароусс передал мне ваше послание… Из Берлина я отправился в Латвию… У меня есть новости…

— Я помню, да. Расскажи.

— Товарищ Голдберг, зреет заговор против евреев. Их сейчас сотни, может, тысячи на границах — без денег, без документов… Те, у кого есть билеты, валом валят на вокзалы и в морские порты…

— Да, это я все знаю. А какие новости?

— Я как раз собирался сказать…

— Так давай скорее. В твоей статье о банкире мне не понравилась одна вещь: ты слишком долго раскачиваешься. Вся история должна умещаться в первом предложении. Аналитические статьи, эссе и путевые заметки — это совершенно иное дело. Но новости надо уметь подать одной фразой. Остальное — подробности, разъяснения, развитие темы — можно при желании отбросить. Я знаю эту историю про границы, паспорта и безденежье. Изложи суть одним предложением.

— Человек, который стоит за всем этим, известен как Цадик[1], и он направляется в Лондон.

— Уже лучше. Из тебя получится неплохой журналист. Вот мы и пришли.

Они остановились на крохотной лестничной площадке второго этажа. Голдберг открыл дверь, впустил в комнату Либермана, потом чиркнул спичкой и зажег масляную лампу. Молодой человек опустился на ближайший стул и закашлялся. Голдберг взглянул на него: впалые щеки и горящие глаза говорили о прогрессирующей болезни. Голдберг положил рюкзак, расчистил для своих бумаг место на столе среди справочников и докладов и налил Либерману стакан бренди.