Читать книгу - "Гвардеец - Николай Романов"

После двух часов бесполезного ожидания он дотопал до гостиницы и, прихватив из комплекта номер два упаковку алкофага, отправился в «Ристалище». Беспокойство его нарастало.

Спросил у Макарыча, не знает ли тот, сколько длится рейс у доставщиков храппа

– А по всякому, – сказал Макарыч. – Смотря на какую делянку машина пошла. Если на самую дальнюю, то больше трех часов рейс может длиться. Обедать будете?

Осетр подумал и решил, что обедать еще рано.

– Маруська по тебе сохнет, парень, – сказал Макарыч, внезапно переходя на «ты». – Извелась! Из рук все валится!

Осетр слегка остолбенел. Он представления не имел, что сказать в ответ. В школе «росомах» вести такие разговоры не учили. То есть нет, учили, конечно, в школе учили вести разговоры на любые жизненные темы, но когда тебе вот так, едва ли не впрямую, предлагают собственную дочь!.. Не скажешь ведь: «Простите, Макарыч, она мне не нужна!»… Но и «Вы знаете, я так рад этому!» тоже не скажешь…

Пауза затягивалась. Макарыч налил только что вошедшему клиенту стаканчик «божьей крови» и вернулся к Осетру:

– Может, пива?

– Можно. – Осетр был благодарен кабатчику, потому что кружка пива заняла руки, которые сейчас казались совершенно лишними.

И он вцепился в кружку, как в спасательный круг.

– Да ты не пугайся, парень! Мы вовсе не собираемся тебя заженихать. Просто вокруг одни рожи гнусные, пакостные, а тут появился нормальный человек. Так что ничего удивительного, тут бы любая на ее месте втюрилась.

Пока Макарыч обслуживал очередного клиента, Осетр поразмыслил, не стоит ли ему еще раз поговорить с Маруськой, но решил, что бессмысленно. Нечего ему сказать из того, что ей хочется услышать… А то, что он мог бы сказать, ей не надо. Обидно это для любой, обидно и унизительно.

Он поблагодарил Макарыча, отошел от стойки и сел за свободный столик.

Над столами висели обычные гомон и табачный дым. Вентиляция пока справлялась. Этикетка «божьей крови» сегодня совсем не оказалась иконой, скорее это было окно в какой-то совершенно иной мир, где не имелось вечного здоровья, но была свобода, и не надо было откупаться от палача-ошейника с мономолекулярной гильотиной внутри.

Слева говорили о том, кто сколько вчера вылакал, справа – о девочках в публичном доме Татарки. Говорили с многочисленными матюгами и в таких выражениях, что можно было только догадываться, что именно имели в виду.

– И тут я, трам-тарарам, хвать ее за сейф и, трам-тарарам, впендюлил шаршавчика… Трам-тарам и тра-тарам… А она, трам-тарарам, изогнулась и ну подмахивать, трам-тарарам!

С поросячьих рыл разве лишь слюни не текли. А мутные глаза определенно видели сейчас трам-тарарам.

И, что интересно, эти рыла и эти глаза казались Осетру скорее подходящими для какого-нибудь кабака в Петрограде, чем для заведения Макарыча – наверняка порядочной гниды, озабоченной лишь тем, как заработать лишний грош и дать поменьше взяток, но одновременно понимающей, что Маруська скорее втюрится в залетного торговца, чем в кого-то из тех, что шатаются сюда каждый день и по социальному положению подходят ей много больше, чем залетный торговец. С одной стороны, если бы такие маруськи мечтали лишь о тех, кто постоянно живет рядом, не было бы разочарований, но с другой, может ли лягушка не мечтать о небе, хотя никогда там не побывает, разве что в желудке у слопавшей ее цапли?..

В кабак ввалилось еще одно поросячье рыло, проползло к стойке, бросило монету и получило свой стаканчик вечного здоровья. Одним глотком опустошило посудину, выдохнуло, крякнуло. А потом объявило:

– Мужики, а вы знаете, что Чинганчгука сегодня замочили?

На мгновение воцарилась ватная тишина, и тут же вокруг загомонили на разные голоса:

– Как замочили?

– Не может быть?

– Кто замочил?

Обладатель новости, крепкий, лощеный тип дождался, пока ему нальют второй стаканчик, опрокинул его в пасть с идеально ровными зубами. Нет, что-то было неправильное в таком порядке – самое гнусное отребье общества отличалось на удивление идеальным здоровьем. Не должна добываться «божья кровь» на планете-тюрьме…

И только тут до Осетра дошло, что именно сказал обладатель идеально ровных зубов. Поначалу сообщение словно скользнуло мимо его внимания, отразилось от восприятия, как луч солнца от зеркала. Осетр попытался встать из-за стола. И замер, ибо обнаружил, что собирается подойти к лощенному и пересчитать его ровные зубы. Чтобы одним ударом эти сахарные крепкие ровные косточки превратились в белое крошево, обильно поливаемое кровью из разбитых десен. Ненависть схватила его за сердце, и он с трудом загнал ее в подвал души, в сарай, в сортир, в подземную клоаку… Нет, это был бы совсем не росомаший поступок…

– Говорят, Каблук его прикончил. Что-то у них там произошло по дороге на двадцать пятую делянку. То ли Каблуку вожжа под хвост попала, то ли наоборот, Чинганчгуку, но поговорили они крепко, и перетиралово закончилось перьями. Чинганчгук боец известный, но ведь он был один. А их трое.

Осетр сидел ни жив ни мертв. У него растворились все мысли. Лишь эта жила…

Он был один! А их трое! Чинганчгук был один как перст! А их трое, и они были командой. И виной тому он, Осетр!

– Хорошо, кто-то из парней видел, стукнули черепам. Те почему-то всполошились, быстро примчались. Застукали Наваху, как он труп пытался зарыть. А то бы и концов не нашли. Да ведь сами знаете, и искать бы никто не стал. Я так полагаю, черепа и подсуетились-то только потому, что Наваху чуть прижать захотели. Теперь в лапу он будет вынужден побольше сунуть.

– А я вот слышал, – отозвался из угла некий тип в оранжевом и с баранкой на шее, – что у Карабаса на Каблука зуб нарисовался. Больно Каблук моду взял самовольством заниматься. Безтормозным делается все больше и больше. Вот Карабас и норовит ему шею слегка пригнуть, но только не своими руками, а руками черепов.