Читать книгу - "Небеса ликуют - Андрей Валентинов"

— Мельницы, значит? Так то и есть химерия, про которую мне пан гидравликус говорил?

Он уже ухмылялся, скаля белые зубы, словно волк, исповедующий ягненка. Волк еще не знал, что встретил ягуара.

— То не химерия, — улыбнулся я, пряча бесполезный свиток. — Химерию пан значковый уже видел. Пан думает, что то девка?

— А может, и молодица, — охотно согласился значковый. — Моим хлопцам — все одно. Соскучились по бабьему мясу!

— То не девка. То четыре тысячи цехинов.

…Посыл третий и главный — все любят золото. И бандерайты, и кастильские идальго, и днепровские черкасы…

Ухмылка исчезла. Медвежья Шкура обратился в слух.

— Знатно! — молвил он наконец. — Я и гляжу — панна не из простых! Вот, значит, отчего у Кичкас веремия учинилась! Знатно, знатно!..

С минуту я раздумывал. Сейчас он предложит честно поделиться: нам — жизнь, им — цехины. Ради мешка с золотыми панове молодцы отвезут «девку» хоть в далекий Гомель, хоть в Бэйпин. Оно и лучше — не надо будет тащить панну Ружинску с собой. Хлопцы, конечно, по бабьему мясу соскучились, но не беда. Жива останется.

Это, конечно, выход. Но Самарка рядом, совсем рядом!

— То пан значковый видел еще не всю химерию, — усмехнулся я, доставая карту. — В Риме я познакомился с одним человеком…

У берега все оставалось по-прежнему. Возле границы нашего маленького полуострова возвышался грозный дю Бартас со шпагой в руке. Панна Ружинска присела рядом, глядя куда-то в сторону, на ровную гладь реки. Брат Азиний врос коленями в песок, сунув прыщавый нос в молитвенник.

Трое панов молодцов расселись по кругу, не выпуская оружия из рук.

Волки!

Увидев нас. Грязная Сорочка неторопливо встал, скривился:

— То что-то вы долго, пане значковый! Ну как, пластать латинщиков будем али откуп дадут? Да только чтоб сперва девка…

— Тут и разложим! — хохотнул владелец мушкета. — А пручаться станет, на реку отвезем и покрестим! Как тех баб в Трабзоне! А не захочет, ядро к ногам привяжем!

Краем глаза я заметил, что наша гостья встала и вновь скрылась за могучей спиной дю Бартаса. Шевалье, ничего не поняв, на всякий случай повел плечами.

— Цыть! — Медвежья Шкура окинул взглядом всю нашу «кумпанию» и хмыкнул. — Все будет, хлопцы! И путря, и борщ, и к борщу пампушки! А сейчас меня слухай!

* * *

Он поступил умно — как и я бы на его месте. Лошадей — и наших, и своих — брали с собой. Грязная Сорочка, получив мушкет вкупе с пороховницей, оставался на берегу с приказом глаз не спускать и держать нос по ветру.

Последнее было даже лишним. В степи пешим далеко не уйти, а камышовые плавни «панове молодцы» знали, как свой карман.

Оставался Днепр, но несколько точных ударов топорика-келепа превратили наш паром в бесполезные дрова.

Не убежишь, не уплывешь, не спрячешься.

Оставалось ждать к борщу пампушек.

Плавни остались за спиной, в лицо пахнуло свежим ветром. Знакомый ковыль, невысокие холмы у горизонта, яркое весеннее солнце над головой…

Степь! Оказывается, я уже успел соскучиться!

Из густой травы выглянула неосторожная дрофа, округлила желтые глаза, отпрянула назад, в зеленое море.

Страшно серой! И не только ей. Мне, признаться, тоже.

Медвежью Шкуру звали Васылем Челобитько, владельца жупана и высокой шапки — Пилипом Щуром, а рябой и безносый в татарском халате отзывался на Мыколу Горбатько.

Имя и прозвище Грязной Сорочки мне не сообщили, а я и спрашивать не стал.

Все четверо — с Микитиного Рога, где среди густых плавней затаилась Сичь, степной Порт-Ройял удалых днепровских корсаров. Пан значковый со своей ватагой «шарил» по днепровским берегам, высматривая татар и неосторожных путников. Им не везло: за месяц мы были первыми. Значит, теперь не повезет нам.

* * *

От смотрите, пане Адам! За той могилой — Самарка.

То смотрю, пан значковый.

«Могилой» они называли курган. Все-таки я здорово подзабыл русинский! А может, и не совсем забыл, просто здесь, на полдне, говорят по-иному, чем в Белой Руси или в Галичине.

— Так выходит, пане зацный, товарищ ваш сам ту мапу вам подарил?

— Так и было, пан Васыль.

— То добре!

«Мапа» — карта. В моем рассказе ее подарил мне дальний родич, чье добро пропало в Киеве во время погрома. Верный приказчик спрятал золото у Самарки.

Родич доживал последние дни. «Мапа» — его завещание.

Поверили? Да какая разница!

— А почему добре, пан Васыль?

Он хмыкнул, огладил пышные усы, но отвечать не стал. Отозвался хлопец в жупане — Щур.

— А потому добре, пан Адам, что мапа купленная неверной бывает. Уйдет клад сквозь землю, в чужие руки не дастся. А то и чего хуже будет!

Остальные двое согласно закивали. Я уже понял — дело затевалось нешуточное. А я-то думал просто предложить панам молодцам за близким золотом съездить!

— Или пан зацный не ведает, что клад — то самое химерное дело? Добре, когда на нем только заговор наложен — от глаза чужого да от рук жадных. А если, к примеру, он на головы заговорен?

Я взглянул в голубое бездонное небо, глубоко вздохнул. Ветер, степь, острый ковыльный дух, смерть, скачущая рядом на крепких кровных конях.

Хорошо!

— А как это — на головы, пан Пилип?

— Да разве пан зацный не ведает? Откуда же пан Адам приехал?

* * *

Наивный пан Адам приехал из Рима, где все действительно представляется несколько иначе. И не только проблема изъятия заговоренного клада из точки, обозначенной литерой «N».

Например, пан Адам, как и иные неглупые люди, был уверен, что днепровские черкасы, именуемые также запорожцами, сейчас спешат через весеннюю степь к capitano Хмельницкому, чтобы грудью стать против клятых ляхов.

Ан нет! Стоило заикнуться об этом, как мне со смешком сообщили, что гетьман — он лишь на полночь от порогов гетьман, а у них, на Сичи, всем вершит Семен Лутай, отаман кошевой, вольными голосами выбранный. А у кошевого — своя голова и свой интерес. Хмельницкий же лишь в первый год хорош был, когда ляхов да жидов дуванить разрешал. Теперь же он сам вроде короля, а им, черкасам низовым, любой король — кость в горле.

Кость в горле?

Так-так!