Читать книгу - "Доброволец - Дмитрий Володихин"

И каждый зыбкий перекресток

Тупым предательством дрожит.

Твое холодное кипенье

Страшней бездвижности пустынь

Твое дыханье – смерть и тленье,

А воды – горькая полынь.

Как уголь дни, – а ночи белы,

Из скверов тянет крупной… крупной…

Она сбилась.

– Ой, что-то не то, как-то там… а!

Из скверов тянет трупной мглой.

И свод небесный, остеклелый,

Пронзен заречною иглой,

Бывает: водный ход обратен… обратен… обратен…

Хмуря бровя, Китти пыталась припомнить ужасающую мертветчину госпожи Гиппиус, однако мертветчина то и дело застревала в ее здоровой натуре:

…обратен… обратен… взвихрясь… вздыхрясь…

Нестерпимо. Сейчас будет про вкипание ржавых пятен, и это – нестерпимо. Я вмешиваюсь в симфонию скрипов каменного костяка почти пародийными строками:

Мне снятся жуткие провалы

Зажатых камнями дворов,

И черно-дымные каналы,

И дымы низких облаков.

Молчат широкие ступени,

Молчат угрюмые дворцы

Лишь всхлипывает дождь осенний,

Слезясь на скользкие торцы…

– Ты издеваешься надо мной? – деловито осведомляется моя собеседница. – И, раз уж на то пошло, кто это?

– Некая Аллегро.

– Отчего некая?

– По-моему, дамская рука чувствуется очень хорошо.

– А по-моему, вовсе не чувствуется! – легонько отомстила она мне.

– И, раз уж на то пошло, да, действительно, издеваюсь. Но легко и безобидно.

Она рассмеялась.

– За какие прегрешения?

– Неужели это был твой Питер? Трупная мгла… Не поверю. Просто у тебя дурное настроение.

– Последнее время дурное настроение гостит у меня по всякий день, задерживаясь от файф-о-клок’а до рассвета…

– Но ведь так было не всегда.

– Полно! Я отвыкла от иных ощущений. А впрочем, лет семь назад я любила совсем другое.

Она замолчала, вслушиваясь в собственную память. Прошла минута, другая…

– Китти, позволь… вот то, что мне ближе:

Благословенные морозы

Крещенские, настали вы.

На окнах – ледяные розы

И крепче стали – лед Невы.

Нежданно-нагаданно Китти встрепенулась и вредным голосом продекламировала:

Каждый день чрез мост Аничков,

Поперек реки Фонтанки,

Шагом медленным проходит

Дева, служащая в банке.

Меня разбирал смех, следующую строфу я прочитал не без труда:

Свистят полозья… Синий голубь

Взлетает, чтобы снова сесть,

И светится на солнце прорубь,

Как полированная жесть.

Она добавила в тон ехидства, хотя, казалось бы, там и без того хватало претыкателных специй:

Каждый день на том же месте

На углу у лавки книжной

Чей-то взор она встречает

Взор горящий и недвижный.

Нет, я не буду смеяться! Не стану. Не поддамся. Ей меня не сбить. Нет. Ни за какие коврижки…

– Не надо хихикать! Гораздо уместнее дочитать это торжественно-прекрасное громокипенье.

– Я вовсе не хихикал!

– Разумеется. Никаких сомнений.

– Я точно не хихикал!

– Разве я спорю? Ни секунды.

– Хорошо же…

Пушинки легкие, не тая,

Мелькают в ясной вышине, —

Какая бодрость золотая

И жизнь и счастие во мне!

В глазах Китти пламенеют две лампады невинности.

Деве томно, деве странно,

Деве сладостно сугубо:

Снится ей его фигура

И гороховая шуба.

– Теперь ты издеваешься надо мной?

– Да! – с простодушным восторгом ответствовала она. – Кстати, дамскую ручку почувствовал?[4]

Только я захотел ответить, как она накрыла мою ладонь своей, поднялась из-за стола и повела к дивану. В течение пяти последних минут я собирался сделать именно это, но робел. Она оказалась решительнее меня… на четыре шага. До дивана, выполненного в пантагрюэлистичном архитектурном стиле, было семь шагов. Четыре Китти проделала, крепко сжимая мою руку и глядя мне в глаза. Потом хватка ее ослабла, а взгляд убежал куда-то в сторону. Она остановилась, но я-то двигался по инерции, поэтому несколько мгновений спустя оба мы очутились на диване в необычной и неудобной позе: наши колени и ладони соприкасались, но тела приняли сидячее положение на максимальном расстоянии друг от друга.

Китти гладила мои пальцы, обводя взглядом комнату, но лишь только рапира взгляда должна была пересечь контуры моей фигуры, как движение его изменяло скорость и направление… Что я чувствовал? Желание? Да, наверное. Но не содержало оно остроты и нестерпимости, его словно укутали в газовую фату; будто капнули акварели на лист и размыли пятно по краям водой. Я не ощущал усталости, опьянения, князь снов не касался меня убаюкивающим жезлом. Просто душа моя истончилась в эту зиму, плотская близость пугала ее, как молоток наводит испуг на хрусталь.

Она говорила, говорила, боясь узнать, как распускается темный цветок молчания и каков аромат его плодов.

– Мой город мистически притягателен, но он совсем не ласков и не терпит людей, исповедующих вечную веселость.

Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,

Ни миражей, ни слез, ни улыбки…

Только камни из мерзлых пустынь

Да сознанье проклятой ошибки.

– Понимаете?

Сердце мое забилось в такт песни царскосельского лебедя – последнего и прекраснейшего. Я молчал и наслаждался этим чувством.

– Миша… ведь мой город уподобил себе страну, и страна погибла вместе с ним.

– Ох… С вас началось. Верно. У вас начали «державным шагом» гоняться за Христом по промерзшим улицам… Но когда-нибудь к нам вернется вот это:

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо Свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине…

– Слышите? Когда-нибудь обязательно вернется. Именно к нам. Мы эту награду выстрадаем до последней капли.

Глядя в пространство перед собой, моя собеседница придвинулась ко мне вплотную и, чуть поколебавшись, положила голову мне на плечо. Я прикоснулся пальцами к ее шее так нежно, как только умел. К шее. К щеке. К виску. К волосам, а потом опять к шее. Я гладил Китти, она прижималась ко мне. Оба мы знали: сейчас нам следует поцеловаться. По всем мыслимым и немыслимым законам свиданий. Но… мне почти не хотелось этого. Возникает ли желание поцеловать кленовый лист, найденный между страницами поэтического сборника?