Читать книгу - "Чужак - Симона Вилар"

— Погоди, Тьордлейва, — перебил супругу Аскольд. Они говорили на варяжском, который княгиня знала в совершенстве. — Совет твой хорош, да только с чего ты взяла, что находники-древляне нас побеспокоят? Они ведь тоже, когда отмечают Купалу, всякие войны прекращают.

— Ну, на древлян тут рассчитывать, сильно не следует. Но разве нет у тебя или у того же Дира верных людей, какие могли бы обрядиться древлянами и пошалить, изображая их? Но потом от них надо будет отделаться, порешить сразу. Ибо оставлять таких опасно. Нам же главное, чтоб по Киеву весть пошла о походе на них. Тогда найдется немало желающих и удаль потешить, и отомстить находникам. Не до веча уже будет.

Аскольд глядел на жену, и невольная улыбка приподняла его усы. Ох, и хитра же его княгиня, он не мог припомнить случая, чтобы она ему дельным советом не помогла.

— Обдумать это надо. Слыханное ли дело, чтоб свои же своих, да еще на Купалу, изводили.

— Вот и давай продумаем все. А ты пока ешь, ешь.

И она заботливо пододвинула князю очередное блюдо.

Над их головами шелестела листва. От малинника, возле которого они сидели, веяло сладким ароматом первых ягод. Со стороны Почайны долетал гул судовых труб, где-то стучала кузня. Все это действовало на князя успокаивающе. Надо же, шел сюда весь в тревожных думах, а и часа не провел с женой, как она, разумница, уже все растолковала, подсказала… Опасное подсказала, но чем не выход?

— Нам бы только до веча не довести, — молвил князь. — Ибо многие сегодня напоминали, как нас кликали и как я старые законы их попрал с тех пор. Ишь, что удумали — тридцать старейшин хотят подле меня над городом поставить.

— Ну, вспомнили старину, — засмеялась низким грудным смехом Твердохлеба. — Тридцать старейшин еще при деде моем правили. И было это, еще когда Киев не разросся, когда каждый род окрестный своих старейшин в Киев посылал думу думать да суд-расправу чинить. Теперь же нет места по Днепру, где бы Киев не поминали с почетом и уважением. И кто же позволит каким-то родовым выскочкам его волю решать?

— Бояре грозятся в самом граде таковых выбрать.

— Из кого? Да любой из этих старейшин — не более чем сынок боярский. Ладно, ты лучше подумай, кто сегодня больше других волю словам давал, и реши, кого лучше подкупить, должником сделать, а кого и извести след.

Она знала, что говорила. Твердохлеба не забыла еще, как руками своего Аскольда разделалась с теми, кто некогда оставил ее мужа. Два рода — Гурьяна и Вавилы — сильно поредели по ее воле, а Аскольд послушно изводил тех, кто его на княжение позвал.

— О чем задумалась? — неожиданно спросил Аскольд.

— Да так. Любопытно мне, чем же Гурьяновы так задели Дира, что он до крови довел?

— За дело довел. Я бы так же поступил.

Покоящиеся на столешнице толстопалые руки князя сжались в кулаки, он задышал тяжело.

— И как дознались, не ведаю, да только они упрекнули Дира в том, что он из… Что навозника он родня.

Твердохлеба замерла. Так побледнела, что искусственный румянец на щеках алым стал казаться. Навозник… Она знала давнишнее прозвище мужа. И как бы она ни ненавидела Аскольда, пуще всего боялась, что однажды и ее женой Навозника назовут.

— Это надо пресечь! — процедила сквозь зубы. — Пресечь да каленым железом выжечь!..

Ее даже стала бить дрожь. Аскольд сам смутился, видя, как огорчена жена, начал успокаивать. Но Твердохлеба, словно забыв о своей показной приветливости, невольно отшатнулась от него, не в силах сдержать брезгливость на лице. Она, Твердохлеба, княгиня пресветлая, чей род от прославленного Кия ведется, всего лишь жена Навозника, в рабстве рожденного…

Аскольд вдруг рассердился. Поглядел на жену, прищурившись.

— Меж нами, Тьорд, давно было условлено, что молчать о том будем. Князь я теперь, да и только. Однако я никогда не забывал, из каких низин поднялся. Рюрик-то всегда себя князем мнил, он и в Ютландии в конунгах ходил, и княжество себе в Новгороде у Гостомысла сторговал. Я же был никем. Сын рабыни и заезжего викинга. Да только даже Рюрик уважал меня за смекалку и удачу. И он смело доверил мне часть войска, когда я сказал, что на Царь-град пойду.

— А ты его войска привел в Киев. И твое прозвище Навозник шло за тобой.

— Пусть, Да только я теперь даже белому соколу Новгородскому ровня. А то, что ты так кривишь губы…

Он говорил тихо, но в его интонациях все явственнее проступала глухая ярость. Глаза же вдруг вспыхнули. Глядел на свою жену-раскрасавицу, что цвела вопреки времени. Княгиня… Кия достославного плоть и кровь… Хорива Старого жена… И он, Навозник…

— Мы с Диром поднялись и сокрушили тех, кому по рождению было дано все: имя, богатство, могущество, войска. Значит, мы с братом оказались лучше всех, сильнее. Даже тебя, великородная княгиня. И не кичись гордыней-то. А то я напомню, как взял тебя… после того, как мои хирдманны…

Он вдруг грубо схватил ее ладонью за затылок, притянул, поцеловал зло, раздирая рот, так, что зубы стукнулись о зубы. Всегда, когда чувствовал ее заносчивость, его это распаляло. Овладеть ею… княгиней Киевской, как последней прислужницей!..

Аскольд рывком поставил ее на ноги, велел опереться руками о стол, задрал парчовый подол. Она что-то говорила: дескать, что челядь-рабы могут их, немолодых, заметить и что в баню бы сперва сходил… Он не слушал. Ягодицы у нее были большие, белые, сдобные, он так и впился в них обеими пятернями. Сапогом раздвинул ей ноги, вошел в нее по-молодецки, распаляясь от желания.

Она терпеливо дожидалась, когда он обмякнет. Достойно выпрямившись, оправила юбки. Аскольд сидел рядом, раскрасневшийся, еще тяжело дышащий.

— Ты бы все-таки в баню сходил, — сказала она невозмутимо. Знала, что он сейчас покладист и добр будет, словно чуя вину. И добавила брезгливо: — Воняешь ведь, как боров.

После бани разомлевшего князя отвели в опочивальню, удобно устроили на ложе. Твердохлеба хлопотала рядом, обкладывала подушками, ковшик кваса прохладного поднесла, смотрела, как пьет. А в квас зелье сонное было подмешано.

Какое-то время она сидела возле разметавшегося на ложе Аскольда, пока не услышала, как в груди его заклокотало, храп раздался. Тогда княгиня отвела взгляд от раскрытого окошка, за которым с криком проносились быстрые ласточки, привстала над мужем. Глядела какое-то время. Его лицо во сне разгладилось, подобрело, длинная борода сбилась в сторону. И Твердохлеба вдруг плюнула в это ненавистное лицо. Слюна медленно сползла с носа князя, потекла по щеке. И княгиня расхохоталась, громко, нехорошо. Она не боялась, что он пробудится после ее зелья.

Потом отошла и, отодвинув без натуги один из ларей, подняла ляду в полу. Вниз, в узкий поруб, уводили крутые ступени. Княгиня зажгла лампу и, захватив со стола кувшинчик со сметаной и несколько пирогов, стала спускаться.

В проходе поруба были узкие щели. Когда Твердохлеба оказалась на уровне людских, стали отчетливо слышны голоса. Она различила даже, как кто-то говорил, что певец Боян обещал новую песнь сочинить ко дню Купалы. Твердохлеба продолжала спуск. Вскоре холодом Пахнуло, сквозь бревна поруба-колодца начал сыпаться сырой песок, земля. Она была уже в самой горе.