Читать книгу - "Богам – божье, людям – людское - Евгений Красницкий"

Вздрогнула от неожиданности – не заметила, как он подошел, а почему так торопливо вскочила, и сама не поняла. Вскочила, шагнула было навстречу и замерла. Это был Минька и… не Минька – не прежний Минька. Всего-то меньше двух недель, как последний раз виделись, а… Повзрослел? Построжел?

Не только ведовским чутьем уловила перемены – и так было видно. Лицо словно стало каким-то твердым, между бровями над переносицей наметилась складка, исчезла детская пухлогубость, как будто резче стал раздвоенный ямочкой подбородок… И еще – глаза. Такие же зеленые, как у матери, и так же, как у матери, выдающие какое-то тайное и очень нелегкое знание. Раньше Юлька этого вроде бы не замечала, а вот сейчас увидела у Миньки и поняла, что такое же всегда было у Анны-старшей. Может быть, и не всегда, а только после того, как невестка Корнея овдовела, но Юлька тогда была еще слишком мала…

Но не было же этого! Там, у крепостного моста, во время бессловесного разговора между ними. Не было этого взгляда! Почему же сейчас? Да потому, что там, у моста, он на миг – радостный миг – забыл о том, что не привел назад шестерых отроков, которых увел за собой в поход, а во время молитвы конечно же вспомнил. И будет теперь помнить всегда.

Научился ли он будить в отроках «зверя», как умел это, по словам матери, Корней? Одни раненые рассказывали, что во время захвата Отишия он сам озверел – кинулся грудью на топоры и рогатины, но как-то сумел при этом выжить, а другие раненые поведали, что он, наоборот, успокаивал ребят – на них два десятка конных копейщиков перли, а он прохаживался перед строем, пошучивал…

– Здравствуй… Минь… что с рукой?

– Да так, зашиб немного. Как тут ребята мои?

– Все поправятся, тяжелых-то в Ратное увезли, к маме…

– Да, задали мы тебе работы, ты уж прости… Матвей вернулся, поможет. Вы с Настеной его хорошо выучили, да и он молодец – Бурей на него почти и не ругался, Илья говорит: это – похвала. Так что тебе теперь полегче будет – с помощником.

– А я и не одна, у меня теперь две помощницы есть – Слана и Поля.

Вроде бы нормальный разговор, правильный, вежливый, доброжелательный… но хотелось-то совсем другого – пусть опять без слов, одними глазами, пусть на расстоянии, мимолетно, но вернуть тот радостный миг, ту улыбку…

Юлька вдруг обнаружила, что обе ее ладошки лежат в Минькиной руке, сама не заметила, как так вышло. Торопливо, даже суматошно, отдернула их и уже ставшим привычным непререкаемым тоном скомандовала, будто одному из рядовых отроков:

– Ну-ка, хватит мне зубы заговаривать, пошли, погляжу, что у тебя там!

– Сначала ребят проведать…

– Ты мне не указывай, что сначала, что потом! В лазарете я – воевода! Сам приказал, чтобы…

Юлька осеклась, потому что в ответ на ее слова Минька сделался опять привычным Минькой – добрым, понимающе улыбающимся, словно дед, глядящий на непоседливую внучку. Ну и пусть это была не такая улыбка, как там, у крепостных ворот, зато ушло это тягостное ощущение нелегкого, непростого знания… Вот и пойми его: пока тихо да вежливо говорили – зимняя вода, а как ощетинилась – сразу подобрел.

– Ну, ладно, проведай сначала своих ребят… пойдем.

Проведать получилось долго. Минька присаживался к каждому из раненых, расспросив о самочувствии, заводил разговор об обстоятельствах ранения, обязательно доказывал, что это – урок не только для самого раненого, но и для всей Младшей стражи, теперь, мол, сам раненый сможет поучить остальных, как уцелеть при повторении такого же случая, строил разговор так, что по большей части говорил сам раненый, а Минька только внимательно смотрел на него и кивал, даже если тот нес совершенную чушь. Можно было подумать, что не Юльку, а его Настена учила, как надо разговором занимать внимание больного и улучшать его настроение, не давая слишком уж углубляться в мысли о своем недуге.

Потом объявился Матвей, тоже разительно переменившийся за время похода. Только вместо затаенной боли и непонятного тайного знания, как у Миньки, у Матвея прорезались уверенность и резкость, даже некоторая грубоватая властность, словно он впитал понемногу и от поведения Настены и от поведения Бурея. Впрочем, неласковое отношение Матвея к женскому полу никуда не делось – для Юльки-то у него приветливая улыбка нашлась, а на Слану и Польку он глянул так, что те разом переменились в лице и подались к выходу.

Минька и тут нашелся. Удержал девиц, принялся расспрашивать о том, как и когда обнаружилась их способность к лекарству, потом про дом, про родню, пошутил насчет яркого румянца Сланы[1].

Юлька даже чуть не возревновала, таким он сделался вдруг приветливым да улыбчивым. Потом, правда, сама себя одернула – вспомнила материны рассказы о древнем обычае, оставшемся еще с тех времен, когда во главе родов стояли женщины. В соответствии с этим обычаем подобные расспросы были непременной вежливостью и знаком приязни к гостю или новичку. Помогали преодолеть первоначальную неловкость при знакомстве, поддержать разговор, не прерывая его томительными паузами и позволяли собеседнику определенным образом заявить себя перед незнакомыми людьми.

Потом, как рассказывала Настена, этот обычай распространился на всех, а не только на женщин, но у мужчин не очень-то и прижился, вернее сказать, переродился. Такие расспросы стали в мужских устах свидетельством старшинства, правом хозяина, а ответный рассказ о себе – признанием равенства или знаком благожелательности. У женщин же все так, с древних времен, и осталось… только Минька же не женщина, хотя говорил он как-то, что нет для человека темы разговора интереснее, чем о себе самом.

Девиц Минька успокоил, да и Матвей перестал смотреть волком, даже буркнул, что вот теперь пускай они Роське задницу и лечат – того, мол, по второму разу в то же самое место угораздило, чем опять вогнал обеих Юлькиных помощниц в краску.

Наконец, Юлька утащила Миньку в свою каморку, заставила улечься, скинув предварительно рубаху, и только потом вспомнила, что раненых в торс перевязывают в сидячем положении… заволновалась и, вместо того чтобы снова усадить его, принялась срезать повязки, как с лежачего.

Открывшееся зрелище на какое-то время и вовсе вымело из ее головы все лекарские навыки. Левая рука заплыла синяком от локтя до плеча, два синяка на груди – каждый больше ладони – почти сливались краями, а на животе запекся след от каленого железа.

Жалость стиснула горло, а потом еще и мысли пришли о том, что он еще как-то нашел в себе силы улыбаться, общаться с ранеными, успокаивать благожелательным разговором девок…

Всяких синяков и ушибов Юлька за свою не такую уж долгую лекарскую практику насмотрелась достаточно, знала она и как выглядят следы от стрел, не пробивших доспех, но… не зря Настена объясняла дочке, сколь трудно бывает лечить родню или близких друзей. И надо было прощупать ребра – нет ли трещин, – а руки не поднимались.

– Кости целы, Юль, – будто угадал причину ее колебаний Минька. – Меня уже Бурей мял, так что чуть не удавил.