Читать книгу - "Лесные твари - Андрей Плеханов"

– Крота не знал. – Дема ответил, почти не соврал. Знал, знал он Крота, конечно. Немало ему Крот крови попортил. Но теперь он не знает никакого Крота. Если и знал, то забыл. – Кто это – Крот?

– Был такой... Не важно. Никак я не вспомню, Дема, где я тебя видел? Знаком мне твой портрет.

– А я на Филиппа Киркорова похож, – сказал Демид. – Патлы ему только состричь, глаза и волосы перекрасить, по роже катком проехаться да на полметра пониже сделать – вылитый я буду!

Хохотали до колик. Все, кроме Митяя.

* * *

Теперь Демид понял, почему мало кто спит в камере днем. Играют в карты, нарисованные на листочках из блокнота, в нарды с фишками, вылепленными из хлеба, и таблом, начерченным прямо на столе, сидят, лежат, читают, разговаривают, но только не спят. Ночью трудно уснуть. Особенно если ты выспался днем. Особенно если болит все тело, еще не оправившееся от зубов мерзопакостной твари, гложут душу думы о том, что будет с тобой дальше и будет ли что дальше вообще. На верхних нарах душно, жарко, еще жарче, чем внизу, вся горячка раскаленных тел, вся вонь человеческих испарений поднимается сюда, к потолку, и воздух становится таким удушливо-густым, что даже ворочаться в нем больно, обдирает он, этот воздух, царапает кожу колючками старой набивки мокрого от пота матраса. Беспокойно спят обитатели камеры, стонут, храпят, матерятся хрипло сквозь сон. Душно.

Демид старался думать о другом. О том, что любил, о том, кого любил, о том, что казалось из-за этих стен столь нереальным, не имеющим права существовать в мире, испачканном грязью человеческих отбросов. Он мысленно перелистывал страницы любимого им Джойса, вглядывался в странные бесконечные строчки без запятых и точек, мерные, как стук поезда, уходящего к своей гибели. Он вспоминал тренировки и Учителя своего, первым открывшего ему красоту и гармонию Внутренней Школы, и мысленно выполнял комплекс Храма, этот магический плавный танец, соединяющий Небо и Землю и несущий успокоение. Он слушал музыку, но почему-то не любимый свой джаз-рок, не Сантану и даже не «Чикаго», а что-то более простое, гитарное, «Криденс» и «ZZ-Top» и даже что-то еще более древнее и неувядающее – Мали Уотерса и, конечно, Хаулин Вульфа, надрывного Воющего Волка, умирающего в каждой своей песне и продирающегося через смерть к торжествующей любви к жизни. Если бы у Демида была сейчас гитара, он поставил бы ее себе на колени, положил бы руки на талию, провел бы пальцами по теплой ласковой поверхности бедра-деки, ведь la guitarra [Гитара (исп.).] совсем как девушка, спящая девушка, только нужно разбудить ее, уметь настроить ее – так, чтобы не было фальши в голосе. Он тронул бы струны и слепил бы пальцами септиму, простой септаккорд, и блюз ожил бы, выплеснулся щемящей болью и радостной грустью, и бас начал бы восхождение по лесенке нехитрого ритма, нарушить который так трудно, и все же нужно, нужно сделать эту синкопу, чтобы сердце на секунду остановилось в ожидании первого хриплого «I used to be your baby...».

Демид никогда не играл на гитаре. Но он знал, как нужно играть на гитаре. Может быть, поэтому никогда не брал в руки этот инструмент – боялся, что заиграет сразу, и уже не сможет оторваться от этого ностальгического и упругого звука, и все вокруг засмеются и заплачут, и придется уступить местечко для музыки в душе, и так уже забитой донельзя ощущениями и мыслями, захламленной воспоминаниями до самого чердака.

Демид боялся. Он боялся немногого в этом мире. Он боялся только самого себя. Слишком много он умел и слишком быстро схватывал все новое. Может быть, он учился всему этому в предыдущих своих жизнях? А теперь только вспоминал – языки, философию, умение разговаривать с любыми людьми и защищать свою жизнь. Кем он был ТОГДА? Кем он был сейчас – самим собой, Демидом Петровичем Коробовым, или только частицей, эхом пережитых его душой умерших и воскрешенных жизней?

Он хотел быть собой. Он боялся всего того, что возвышало его над людской толпой. Он давил свои необычные способности, он загонял их в самый дальний угол, он бойкотировал их и не давал им ни хлеба, ни воды. И оставался раздвоен – всегда, даже лежа здесь, на тюремной шконке.

Раздвоен.

– Слышь, Митек! Ты уверен, что он спит?

Шепот где-то внизу. Шепот едва слышный. Но для изощренного слуха Демида тишина не помеха. Ему скучно здесь, на верхней полке. Днем все так достали его своими разговорами, а теперь он даже рад слышать человеческую речь.

– Демид-то? Дрыхнет. Вон, посмотри.

Оп-ля! Это уже интересно.

– Слышь, Митек, ты чё, в натуре уверен, что это тот самый?

– Да говорю тебе, что это Динамит! Я его сам, правда, тогда не видел. Когда с ардами разборки были. Но смотрю – по внешности похож. Тут в соседнем номере сидит Монах, он его знает. Ну, я ему маляву черкнул, через вертухая кинул. Описал я там этого Демида, как на картине. А он мне через стенку стучит: «Да, мол, это Динамит и есть. И морда вся располосована, и фамилья совпадает. Коробов».

Оп-ля. И фамилию его уже знают.

Динамит. Была у него такая кличка, когда он участвовал во всяких сомнительных делишках. Но кто такие арды? Демид не помнил. Наверное, это было что-тo из области, которую он старательно забыл.

– Митяй! – Снова шепот. – У тебя чё, претензии есть к этому Динамиту? Я же помню, он на нашей стороне тогда стоял. Против ардов. Он вроде Ираклия замочить собирался.

– Не знаю, – раздраженно отозвался Митяй. – Может, и так. Только из-за Динамита этого ссученного, по-моему, вся эта буча тогда и началась. Помнишь стрелку в Волчьем Логу? У меня тогда братана пришили, Петьку. Есть у меня мысль, что Динамит-то Кроту это место и назначил. А если так, то значит, что сукадла он мусоровская и кранты ему шить надо.

– Да ну ты чё! Да если бы он на мусорню работал, давно бы уже его пришили. Чё у нас, лохи, что ли, одни работают? Человек он хоть не наш, а набушмаченный. Брось ты это, Митяй. Страшный уж он больно, этот Динамит. Ты посмотри, гляделки у него какие пронзительные, аж оторопь берет. Крот, помню, говорил, что он вроде даже как колдун. Не вяжись с ним.

– Плевать мне, колдун он или нет! И на Крота плевать – продырявили его, паскуду такую, даже лучше стало. А вот братишку моего жизни лишили. Всего-то семнадцать ему стукнуло. Этого я не прощу!

– Тише, мать-размать! – Сонный голос со шконки Коляна. – Разорались! Ща встану, по ушам напинаю.

Голоса стихли. Что-то там еще шептали, что-то доказывали друг другу, но Демид ничего уже разобрать не мог.

«Эй, ты! Спишь, что ли?»

Нет.

Внутренний голос отозвался моментально, с услужливой готовностью. Разбаловал его Демид, сам стал обращаться за помощью. Ну да что поделаешь?

«Ты будущее читать умеешь?»

Немного.

«Как это у тебя получается?»

Спроси лучше как это у тебя получается.

«У меня?!»

Я – это ты. Та часть тебя которую ты предпочел отрезать от своей души и признать незаконнорожденной, ты умеешь многое но боишься признать это. У тебя комплекс Демид. Ты готов жизнь прозакладывать ради того чтобы считать себя обычным человеком, ты сделал себя слабым Демид. И это может стоить тебе жизни.