Читать книгу - "Зов из бездны - Михаил Ахманов"

День догонял день, ночь догоняла ночь. Я отмечал их серой галькой, выкладывая камешки у стен шатра. Пятнадцать, двадцать, двадцать пять… Ничего не менялось. Жители соседней деревушки носили мне рыбу, а финики и масло я покупал в харчевнях при гавани. Иногда Бен-Кадех приносил хлеб и вино, но с этими дарами или без них он всякий вечер являлся ко мне и повторял веление владыки: египтянин, покинь гавань Библа! От Шеломбала не приходили никакие вести, и я втайне радовался, что не принял на веру его обещания и не дал хвастуну серебра. Феспий исчез, как будто бы его и не было. Вероятно, он бродил сейчас по городам и дорогам страны Хару, выполняя поручение Несубанебджеда, о котором я не знал ничего и даже не мог представить, в чем оно заключалось. Мангабат не возвращался из Таниса, и кормчие приплывших оттуда кораблей его не видели и не могли поведать мне, скоро ли нога его ступит на пристани Библа. Ничего не менялось… Ровным счетом ничего…

Нет, кое-что произошло, но скорее плохое, чем хорошее. Эшмуназар и Бен-Кадех сказали, что приплыл гонец от князя Урета и что тирский владыка требует выдать меня на расправу, выдать вместе с серебром, с рабом-кушитом и воином, что угрожал людям Гискона секирой. Еще передал Урет через гонца, что не лишит он Закар-Баала своей дружбы и братского расположения и в том случае, если с египтянина снимут шкуру в Библе и пришлют ту шкуру и голову в Тир: шкуру — засоленной в мешке, а голову — в кувшине крепкого вина. А вот если не выдадут и не пришлют… Тогда обидится Урет на брата своего Закар-Баала и взыщет за обиду как ему захочется, даже копьем и мечом.

Закар-Баал на это отвечал уклончиво, сказав, что нет египтянина ни в городе, ни в гавани, что он, должно быть, укрылся в землях Хару или в иных краях, ему, правителю Библа, неподвластных. А потому просит он брата Урета зла не держать, а купца Баал-Хаммона смириться с потерей. Торговое дело без убытков не обходится, могли ведь ограбить Баал-Хаммона филистимцы или иные разбойники, могли это сделать в море или рядом с гаванью Библа, и он, Закар-Баал, был бы ни при чем. Что ж взыскивать с него за египтянина? Сбежал и сбежал… А что касается обид Урета, так он, Закар-Баал, тоже умеет обижаться, и не стоит проверять, чья обида тяжелее и острее. Кстати об остром: в Библе тоже есть копья и мечи.

Так ответил Закар-Баал, но, по словам Бен-Кадеха, вражда с Тиром его не радовала. Князь Урет был человек коварный и не прощающий обид; мало ли что мог он придумать! Конечно, он не пойдет на Библ, не взять его войску Библа, тут воинов не меньше, а стены крепкие и башни высоки. Однако может пакостить, вредить торговле Библа и Таниса, не давать пристанища египетским судам или строить другие каверзы. Так что говорит Закар-Баал снова и снова: египтянин, покинь мою гавань!

Я выслушал это двадцать девять раз, а на тридцатый день, совсем уже отчаявшись, отправился в гавань, чтобы поискать корабль, плывущий на родину. У причалов было много кораблей, а мореходов мало, ибо ушли они в город на праздник в честь богов. Великий то был праздник в Библе, но не Амона, а Баала, Мелькарта и Ашторет, для меня ничего не значивших. Великий и шумный; пронзительные звуки труб и грохот барабанов стекали от города к побережью, слышались ликующие крики и рев скота, тянулись к городским воротам толпы рыбаков и ремесленников, крестьян и торговцев, а еще я видел, как поднимаются над стенами Библа дымы от сжигаемых жертв. Но что мне до этого праздника?.. Он лишь заставил меня сильнее тосковать по дому.

Долго пробыл я в гавани; наступило и миновало время полудня, тени деревьев стали расти, с моря потянуло свежим ветром, а я все бродил и бродил у причалов, разглядывая в нерешительности корабли и стороживших их корабельщиков, слушая их разговоры и стараясь выяснить, кто служит владыке Таниса, ибо возвращаться я хотел на его корабле. И вот, ближе к вечеру, увидел я, как в гавань входит судно Мангабата, увидел, как рулевые и гребцы направляют его к берегу, как сворачивают мореходы парус и бросают канат. Но не успели они спуститься на причал и завязать первый узел, а я уже был тут и, подняв руки к солнцу, благодарил Амона. Выходит, и у меня случился праздник!

Но недолгий. Сошел с корабля Мангабат, заметил меня и помрачнел. Вцепился в бороду, уставился взглядом в землю, и по виду его я понял, что дела обстоят не лучшим образом.

– Пусть боги будут к тебе благосклонны, кормчий, — промолвил я. — Какую весть ты мне принес?

– Никакой, — ответил Мангабат. — Я передал твои слова семеру Руа, старшему над корабельщиками. Так и было, клянусь! И Руа очень взволновался и поспешил во дворец, чтобы испросить помощь тебе у господина нашего Несубанебджеда. И говорил он мне потом, что выслушали его, но никаких приказаний не дали. Ни самому Руа, ни другим вельможам, ни писцам, ни хранителям казны… Так что, Ун-Амун, привез я в Библ зерно, вино и финики, а для тебя — ничего. Ни письма князю Библа, ни золота, ни серебра.

Я пошатнулся и не смог вздохнуть. Мои легкие жег огонь, мое сердце билось перед моими глазами, моя печень истекала ядом, и чувствовал я себя так, будто меня пронзили стрелами. О Амон! Жестоко караешь ты меня! Жестоко, но справедливо! Я, только я виновен, что осквернили дом твой и похитили твои сокровища! Нерадивым я был, легковерным, и случилось все по моей вине! Но пощади меня, будь милосерд…

Отдышавшись и утвердившись на ногах, я спросил:

– Было ли сказано Руа, как встретил господин весть о моих злоключениях? Разгневался и обещал отсечь мне руки, зашить в мешок и утопить в Реке? Или бросить крокодилам? Или, по доброте своей, только выпороть палками? Или…

– Такого не случилось. Меня не наказали, и тебя, должно быть, тоже не накажут. Господин был спокоен и только усмехнулся. Один раз, когда говорил Руа о похищенных сокровищах и этом шакале Харухе.

– Усмехнулся?

– Да.

– Ты уверен?

Мангабат поднял руку к небесам:

– Если я лгу, пусть отрежут мне нос и уши и отправят в Куш на рудники! Что сказал Руа, то я передал тебе! И хватит об этом. Не нравятся мне разговоры о палках, мешках и крокодилах.

– Ты прав, мне тоже.

Я поглядел на корабль, на корзины и горшки, заполнявшие палубу, и на знакомые мне лица мореходов. Их рожи по-прежнему были свирепыми, разбойничьими, волосы — сальными, бороды — как веник, которым подмели грязный пол, но они уже не внушали мне ни страха, ни отвращения. Я знал, что еще недавно эти люди видели Реку, и потому они казались частью моей родной земли; не будучи роме по крови, они все-таки уже не являлись дикарями, они служили Та-Кем и его процветанию. За этими мыслями пришли другие: увидел я медленные воды Хапи и пальмы на его берегах, увидел дворцы и храмы Фив и пирамиды древних фараонов, увидел врата святилища Амона и дом свой, своих детей и женщин, увидел все это, и взяла меня тоска. И была она смертоносной и острой, как лезвие секиры.