Читать книгу - "Имя твоего волка - Татьяна Томах"

Сначала она улыбалась осторожно. Она не очень-то привыкла улыбаться кому-то — кроме старухи и волка; и не привыкла, чтобы кто-то улыбался ей — кроме старухи и волка. Старуха умерла много лет назад (семь — почти полжизни); а волк… это было то же самое, что и улыбаться своему собственному отражению в зеркале.

С Владиславом Марго чувствовала себя странно. Он не боялся ее, как все остальные, и делал вид, что не слышал и не знает (а может, и действительно не знал), что здесь говорят о Марго. Он не боялся ее; он улыбался ей; он предлагал ей руку, чтобы помочь сойти с лестницы, он приглашал ее на прогулки…

— А что, если нам прокатиться верхом по лесу, а, сестренка? — предложил он в первое же утро после своего приезда, встретив Марго внизу, где, похоже, специально дожидался ее, устроившись в кресле возле двери. Марго даже сначала не поняла, что он обращается к ней — таким приветливым был его голос и таким неожиданным — приглашение.

Портьеры на окнах были небрежно смяты, сдвинуты к краю — и солнце заливало раньше всегда темную прихожую, и когда Владислав повернулся, улыбаясь, к Марго, свет опять вспыхнул на его волосах золотым нимбом и в глазах цвета прозрачного весеннего неба…

Марго так и не решилась посмотреть в его глаза — по настоящему, как учила старуха. «Это будет нечестно», — решила она еще тогда, в первый раз, неловко и напряженно пытаясь улыбнуться в ответ на его улыбку и растерянно размышляя, к кому (уж конечно же, не к ней — но ведь здесь никого нет, кроме нее?) — может относиться предложение прогуляться вместе верхом.

— Так что, сестренка? — его глаза вдруг оказались совсем близко — прохладное, светлое, снисходительно улыбающееся небо… Растерянной, почти захлебнувшейся в его прозрачной глубине, Марго захотелось (всего на какое-то мгновение, по привычке) заглянуть еще глубже — нырнуть в эту прозрачно-нежную безмятежность и взглянуть на нее изнутри, с обратной стороны (интересно, бывает у неба обратная сторона — и что там, за ней?..). «Нет, это будет нечестно», — остановила она сама себя, почему-то испугавшись.

Владислав улыбался. Его улыбка была открытой и доброжелательной. То, что собиралась сделать Марго, было то же, что подглядывать в замочную скважину. «Если я это сделаю, — подумала она, отворачиваясь, — мы никогда не будем друг для друга тем, чем могли бы быть». Могли бы… если бы Марго была просто обыкновенной девушкой — беззаботной юной девушкой, в которую можно влюбиться… Если бы Марго не называли ведьмой.

«Но ведь я могу попробовать забыть об этом… хотя бы ненадолго?» — попросила та юная Марго, которой хотелось быть беззаботной и влюбляться, — у той, другой Марго, которой снились скверные сны и которая иногда чувствовала себя старухой, смертельно усталой и древней, как сама Земля. Старухой, уже сотни раз переживавшей и помнившей свою собственную смерть. «Отпусти меня… хотя бы ненадолго…» — попросила Марго-девушка у Марго-старухи. И ей показалось, что она услышала такой знакомый скрипучий раздраженный старухин голос: «Если уж ты так хочешь… Только вспоминать будет куда сложнее, чем забывать, маленькая дурочка…»

— Да, я хочу, — ответила Марго — и Владиславу и старухе; отворачиваясь от нее так же резко и с таким же усилием, как только что — от приветливо светящейся замочной скважины; и чувствуя молчаливое старухино осуждение за легкомысленность обоих этих жестов. Но улыбка вспыхнувшего над Марго головокружительно высокого неба, заставившая взволнованно заколотиться ее сердце (сердце юной девушки?), вознаградила ее стократ.

«Может быть, я и не захочу больше вспоминать?» — торопливо подумала Марго перед тем, как восторженно улыбнуться небу в ответ.

Обычно Владислав уже ждал ее внизу, и солнце восхищенно гладило его начищенные до блеска сапоги, заглядывало в глаза, подкрадывалось к его улыбке, которая ожидала Марго… А кони обычно были оседланы и перетаптывались возле крыльца, нетерпеливо подергивая поводья из рук хмурого конюха, — высокая, темно-гнедая, породистая злая кобыла — для Владислава, и тонконогая рыжая молодая лошадка — для Марго.

Обычно… как будто это все успело стать обычным — всего-навсего за три теплых, обласканных и ослепленных солнцем месяца. Таким непривычно ярким и ласковым солнцем для этих мест — или только для Марго?

Может быть, она раньше не замечала солнца — до тех пор, пока однажды оно не запуталось в золотистых волосах улыбнувшегося ей незнакомого мужчины и не отразилось в ясном небе его глаз? И, может быть, поэтому эти три месяца показались ей бесконечно длинными — и бесконечно короткими — и равными всей ее предыдущей жизни?

Иногда ей казалось, что эта предыдущая жизнь уже не принадлежит ей — и, собственно, не принадлежала никогда. Жизнь — или жизни — где она не могла понять, кто она на самом деле: маленькая девочка, которой снятся скверные сны; седая, уставшая от жизни старуха; или ведьма, сожженная сотни лет назад…

Старые, так раньше мучившие ее, жизни были высушены этим ясным солнцем — как короста на ранах, соскользнули с новой кожи мертвой змеиной шелухой; и из них вышла другая Марго — юная, красивая, дерзкая. Яркая бабочка — из серого безобразного кокона; гибкая блестящая змейка, гордая своей новой, но такой нежной и ранимой, кожей… Ей было странно и неловко озираться назад — на обломки безобразного кокона, на бесцветные обрывки мертвой кожи — и думать, что это все когда-то принадлежало ей. Ей хотелось думать и верить, что никогда не было удушливой темноты безобразного кокона ее прежней жизни, а всегда было так, как сейчас — ощущение беззаботных сияющих крыльев за спиной — и яркое солнце. Яркое солнце в золотистых волосах мужчины, в небе его глаз… Горячее солнце на ее губах, улыбающихся ему в ответ; жгучее — и нежное — солнце в ее ладонях, до которых дотронулась его рука…

Ей хотелось бы верить — и она почти поверила…

Марго (12). Август

— Поверить можно во что угодно, девочка. Если тебе этого хочется. Говорят, вера слепа. Хуже. На самом деле она близорука. Безобразное часто кажется ей прекрасным, и наоборот. Знаешь, почему близорукость сквернее слепоты… почти всегда?

Марго покачала головой. Ее глаза слипались. Мягкий горячий оладушек, пропитанный медом, таял в ее пальцах — и оставить было жалко, и доесть уже не было сил. Марго с трудом перевела дыхание — наполнившийся желудок еле помещался под ребрами, и, собравшись с духом, сделала изрядный глоток пахучего травяного чая из глиняной кружки. Может, после чая и оладушек полезет?

Иногда Марго приходило в голову, что и стряпая, старуха по привычке немножко приколдовывает; и поэтому никак невозможно оторваться, поедая испеченные ею оладушки и пирожки — до тех пор, пока они не закончатся, как бы тяжело это не было для переполнившегося желудка. А когда к этим пышным, золотистым, горячим, с пылу с жару, оладушкам — еще и свежий пахучий лесной мед, да густое парное молоко, да вкусный травяной чай, который так заваривать умеет только старуха… А тут еще птички щебечут, и сосновые ветки высоко в темно-синем полуденном небе лениво шевелятся, и ветерок по лицу — то ласковым солнышком погладит, то прохладной тенью… и волчонок рядом так уютно посапывает — ишь, убегался ночью по лесу да еще и оладьями только что объелся… и одеяло из козьих шкур под ногами такое мягкое, сейчас бы улечься на нем рядом с волчонком и подремать часик-другой… а лучше до вечера… Нельзя. Старуха что-то интересное говорит, важное… спрашивает что-то… Марго встряхнула головой, поморгала, посмотрела внимательно на старуху.