Читать книгу - "Кровь и честь - Андрей Ерпылев"

Почти все видимое пространство было заставлено длинными, тяжелыми даже на вид ящиками из оцинкованного железа. По инструкции требовалось обшивать гробы досками, но здесь, в горной безлесной стране, где дерево ценилось почти на вес золота, это было трудновыполнимо. Особенно в таких количествах. И имена скорбных «путешественников» с помощью трафарета наносили прямо на тускло-серый металл…

«Сколько же их тут? — ахнул Саша, пробираясь по узкому проходу между домовинами и мельком выхватывая взглядом: „рядовой вольноопределяющийся Селиверстов…“, „поручик Лейгаупт…“, „фельдфебель…“. — Господи! В какую же мясорубку мы втягиваемся?..»

И Господь услышал его.

Оказалось, что гробов в грузовом отделении не так-то уж и много — не более двух десятков, а то, что поручик принял в неверном освещении за новые ряды цинковых ящиков, оказалось чем-то другим: штабелями не похожих ни по размеру, ни по форме на гробы пластиковых контейнеров, фанерных кофров, металлических емкостей… Свято место, даже такое жутковатое, пусто не бывает, и скупердяи-интенданты, видимо, приспособили «похоронные» рейсы, благо пока полупустые, под свои специфические нужды. Одному Богу известно, что они вывозили отсюда, из нищей страны, но факт оставался фактом…

— Давайте сюда! — донесся из-за спаянной тросами в единое целое пирамиды ребристых канистр, в которых плескалось что-то жидкое, ломкий юношеский басок. — Вы Бежецкий?

— Точно так. С кем имею честь?

— Прапорщик Делонгвиль, — представился долговязый очкарик в камуфляже, хлопая ладонью по жесткой скамье рядом с собой. — Будем знакомы, поручик.

Попутчики пожали друг другу руки.

— Не обращайте внимания на мою фамилию, поручик, — улыбнулся прапор. — Поколений семь моих предков живет в России…

— Настолько долго, что дворянская приставка срослась с фамилией? — тоже улыбнулся Бежецкий.

— В точку! А вы весельчак, поручик! Думаю, что нам с вами не будет скучно среди наших молчаливых друзей.

— Я тоже. — Саша хлопнул ладонью по карману своего дорожного баула, с готовностью отозвавшемуся солидным бульканьем. — И у меня даже есть, чем этот путь скрасить.

— У меня тоже!..

Молодые люди определенно понравились друг другу.

— Кстати, а где мой подопечный? — спохватился Бежецкий, оглядываясь на едва различимые из-за остального груза «цинки». — Тот, кого я должен препроводить до Москвы?

— Не извольте беспокоиться, — беспечно хохотнул весельчак Делонгвиль, гулко хлопая ладонью по ящику, приткнувшемуся совсем рядом со скамьей. — Вот он — его вместе с остальными в Ашгабате не сгрузят. Проследует с нами прямо до Третьего Рима.

Саша наклонился над длинным серым параллелепипедом и прочел на крышке небрежную, местами смазанную из-за протекавшей под картон краски, трафаретную надпись:

«Полковник медицинской службы Седых И. П…»

Сердце ухнуло куда-то вниз, и все вокруг заволокло ватной тишиной…

* * *

Двое унылых нестроевых в сидящих колом серых шинелях с металлическим грохотом сволокли гроб за приделанные по краям ручки в промозглую сырость поздней московской осени. Саша шагал следом за ними, стараясь не глядеть, как подпрыгивает длинный серый ящик на неровностях аппарели.

С гробами так не обращаются. Их нужно нести бережно, будто они до краев полны драгоценным содержимым, которое нельзя расплескать. Но то — солидные цивильные гробы из полированного дерева, с серебряными кистями и золочеными ручками… Или попроще — обитые черным глазетом. Или еще проще — дощатые некрашеные — для бедноты. Но не безликий, неряшливо запаянный железный ящик, никак не стыкующийся с понятием «вечность»…

Одинокую женскую фигурку, застывшую на мокром бетоне взлетной полосы, он разглядел еще из самолета. И сразу узнал, хотя на тех фотографиях, что Иннокентий Порфирьевич с гордостью ему демонстрировал, эта женщина была моложе. Много моложе. Лет на тридцать. Или на пятьдесят… Или на одну жизнь.

И чем ближе он подходил к ней, тем все более замедлял шаг…

— Добрый день, — очень знакомо улыбнулась ему вдова, избавив от тягостного начала. — Вы Саша? Саша Бежецкий, да?

— Да… — У Бежецкого перехватило горло, и он вынужден был откашляться. — Да, это я, сударыня. Добрый день, — запоздало поздоровался он.

— Иннокентий много о вас говорил. Вы были очень дружны?

— Да…

Госпожа Седых не смотрела на стоящий в метре от нее гроб, будто его не было совсем, щебеча, словно на светском рауте. Лишь покрасневшие глаза и тщательно припудренные пунцовые пятна на скулах выдавали ее.

— Скажите, Саша, — внезапно перебила она сама себя на полуслове. — Как он… умер?

Промолчать было невозможно.

— В тот вечер было спокойно. Иннокентий Порфирьевич закончил сложную операцию и вышел покурить. Он, вообще-то, курил редко… — Невыносимо было повторять страшный рассказ прапорщика, но обманывать эту славную женщину Александр не мог. — Но в этот вечер…

— Я всегда говорила, что курение его убьет, — весело улыбаясь, хотя на глазах ее дрожали слезы, всплеснула руками Ольга Алексеевна. — Как видите — не ошиблась…

Она внезапно сделала несколько суетливых мелких шажков и, не стесняясь переминавшихся с ноги на ногу солдат и Бежецкого, опустилась на колени перед гробом. Сухие, морщинистые, но все равно очень красивые руки нежно гладили покрытый ледяной испариной металл, губы беззвучно шевелились, а по лицу текли слезы.

— Он успел докурить папиросу лишь до половины, — хотел и не мог остановиться Саша. Чужие мертвые слова, твердея на глазах, текли у него с языка и свинцовыми кругляшами, похожими на старинные пули, падали наземь. — Снайпер. Сидел на крыше соседнего дома. Всего один выстрел. В голову. Он умер мгновенно, еще стоя на ногах…

Ольга Алексеевна рухнула на гроб и зарыдала, прижимаясь к ледяному металлу всем телом…

* * *

— Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…

Осенний ветер рвал и трепал одеяние юного священника, читающего последнюю молитву над гробом — уже не цинковым безликим ящиком, а вполне пристойной домовиной, присущей тому обществу, которому принадлежал при жизни покойный: черное полированное дерево, строгие серебряные украшения по углам… Казалось, что над его хрупкой фигурой реют мятежные черные крылья, а молитвенник с рвущимися на волю страницами слуга Божий был вынужден держать обеими руками.

Погода с утра не задалась: то начинался снег, колючий и сухой, как мелкие хлебные крошки, то проглядывало солнце, чтобы, ужаснувшись, закутаться в тяжелые серые тучи, пылящие снежной крупой, как пожилой чиновник — перхотью.

Проводить Иннокентия Порфирьевича в последний путь пришло множество людей, но Александр чувствовал себя в густой толпе так одиноко, словно вокруг расстилалась выжженная свирепым горным солнцем Логарская степь. В своей серой армейской шинели он казался белой вороной среди солидных, одетых по последней моде мужчин и закутанных в меха и бархат (упаси Господи — исключительно строгих траурных тонов!) дам. Ольга Алексеевна как могла старалась помочь, но теперь, увы, ей было не до него…