Читать книгу - "Дважды невезучие - Татьяна Устименко"

– Ой, мамо родная, и на кого же ты нас покидаешь? – внезапно долетело до моих ушей.

Я аж на месте подпрыгнула от неожиданности. Что значит – покидаешь? Так я ведь только пришла!.. Поэтому оный крик скорее всего относится совсем не ко мне, да и голосят что-то слишком уж истошно. А ну, пойдем поглядим!

Крайне заинтересованная событиями, происходящими сейчас в Лысых Горках и, судя по едва не оглушившему меня воплю, являющимися отнюдь не ординарными, я завернула в ближайший проулок и очутилась точнехонько перед домом под красным петухом. Орали здесь. Причем орали так душевно и самозабвенно, как голосят только в самых исключительных случаях, например при родинах или на поминках. Боясь поверить собственной догадке и проклиная свое всегдашнее невезение, я поднялась на крыльцо, взялась за кольцо, толкнула дверь, прошла через сени и попала в горницу, щедро освещенную лучами закатного солнца, свободно проникающими в три настежь распахнутых окна избы.

– А не сироти ты нас, детушек малолетних, мамо! – Очередной мощный вопль едва не вынес меня обратно в сени.

Я вцепилась в дверной косяк и внимательнее присмотрелась к разворачивающемуся передо мной зрелищу…

Источником оглушительных причитаний оказался здоровенный мужик впечатляющего телосложения, на коленях стоящий посреди комнаты – возле лавки, на которой лежала сухая как лучина и махонькая словно наперсток старуха, укрытая пестрым лоскутным одеялом. «Малолетний детушка», а вернее – детинушка под два метра ростом, со щедро посеребренными сединой висками и бородой лопатой во всю грудь, самозабвенно бился лбом о край лавки и ревел, как племенной бык. Подозреваю, если бабка еще не отдала богам душу от подобного сотрясения, то неминуемо должна была оглохнуть. Я зажала уши руками и робкими шажками приблизилась к лавке…

– И чего же ты на свете так мало пожила, мамо?! – продолжал немузыкально голосить мужик.

Бум! – и он непонятно в какой раз гулко приложился головой о лавку. Судя по красующимся на его лбу синякам и шишкам, оному действу скорбящий селянин предавался давно и со смаком.

Я заинтересованно глянула на старуху. Принимая во внимание ее беззубый рот, растянутый в благостно-бессмысленной улыбке человека, доживающего свои последние минуты, три скудных волоска, венчающие лысый череп, бельма на обоих глазах, тощую шею и худые пальцы-косточки, судорожно цепляющиеся за край одеяла, – жалоба мужика не имела под собой никаких реальных оснований. Умирающая выглядела так, словно прожила по крайней мере лет пятьсот. Я печально вздохнула. Не оставалось сомнений, что эта дышащая на ладан старушка и являлась нужной мне травницей. И я лишилась единственной возможности получить требуемое мне приворотное зелье…

– Оставляешь ты нас с голоду помирать, мамо! – между тем не умолкал мужик, не забывая ритмично бухать лбом о лавку.

Я огляделась. Судя по богато обставленной комнате, голодная смерть «детушкам малолетним» точно не грозила.

– Не передала никому своего искусства!

«А вот это уже печально!» – подумала я.

– Родню всю перед смертью не повидала! Не благословила на прощанье! Грехи наши нам не простила… – скороговоркой перечислял скорбящий детина.

– Да, внушительный же список претензий у вас к ней накопился! – не выдержала я.

Мужик поднял залитое слезами лицо с толстыми свекольно-яркими щеками и носом картошкой, удивленно воззрился на меня и внезапно тоненько спросил:

– Чего? Ты кто еще такая?

– Вну… – начала я, но тут вдруг умирающая беспокойно пошевелилась, отлепила пальцы от одеяла и вцепилась ими в мое запястье. Хватка у нее оказалась неожиданно крепкой и осознанной.

– Вну… – еле слышно прошамкала старуха. – Внучка! Так ты приехала?

– Ага! – торопливо подтвердила я, наклоняясь и нежно целуя старую травницу в лоб. – Успела-таки! – Я врала с чистой совестью, ибо почему бы не порадовать умирающую?

– Внучка? Маришка, так это ты! – обомлел мужик, со всего маху хлопаясь на пол и робко взирая на меня снизу вверх…

Я сидела на лавке, держала на коленях голову травницы и платком утирала предсмертный пот, скатывающийся по ее вискам.

– Внучка! – монотонно бубнила бабка, так и не выпуская моей руки. – Кровинушка!

– Так, значит, помер Евсей, твой батька и мой младший беглый братуха! Немало же он по миру поскитался! – Мужик, представившийся местным старостой, сын травницы Абросим, а по совместительству и мой дядя, расхаживал по комнате, задумчиво заложив руки за спину.

– Ага! – однообразно отвечала я, поняв, что ничего рассказывать мне не придется, Абросим сам все разболтает. А мое дело – знай успевай поддакивать. – А матушку свою я вообще не помню… – Это, кстати, было чистой правдой.

– Сиротка ты, значит, Маришка! – опять зашмыгал носом староста. – Ну да я тебя не брошу, на улицу не выгоню. Я ведь теперь в семье за старшего остаюсь!

– Ага! – благодарно вякнула я.

Дядя гордо приосанился, примеряя на себя почетную роль будущего главы и защитника.

– Внучка! – упрямо твердила ничего не видящая и почти ничего не слышащая старуха.

– Попрощаться приехала? – кивнул на умирающую Абросим.

– Ага! – Я не стала разнообразить репертуар.

– Поди, хотела чего у бабки спросить перед смертью? – выказал проницательность староста. – Тогда спрашивай, вдруг да повезет тебе больше, чем мне. А то ведь она немало кровушки у меня при жизни попила, так я из-за нее и не женился, деток не завел. То одна девка ей не нравится, то другая… – Староста горестно вздохнул. – Похоже, так и умру бобылем[4]. А теперь, видно, еще и после смерти мать надо мной поиздеваться хочет. Я вот так и не узнал, куда она горшок с золотом спрятала, да куда положила долговую расписку от мельника, и где изумрудный кулон ее матери…

– Бабушка, – мягко начала я, поглаживая умирающую по лысой голове, – мы вот узнать у тебя хотели…

– На чердаке ваш горшок, – вдруг четко и даже с какой-то бравадой в голосе выдала бабка. – Под крайней справа балкой в опилках прикопан.

– А расписка? – Я решила ковать железо, пока горячо.

– В сундуке. В крышку под подкладку зашита, – расщедрилась умирающая. – А как помру, вы меня не хороните, а сожгите и пепел рассыпьте вот тут, во дворе…

– Ну уж нет, мамо! – разом растерял всю свою показную скорбь староста. – Это, значит, чуть ветерок подует – и ты опять в избе…

– Ах так, тогда тьфу на тебя… – обиженно прошамкала старуха и мстительно замолчала.

– А кулон? – жалобно вякнул Абросим, запоздало поняв, чего он натворил.

Но бабка молчала.

«Значит, кулон можно считать потерянным!» – мысленно хихикнула я.

Староста сердито крякнул и вышел из комнаты.