Читать книгу - "Дорога светляков - Анастасия Андрианова"

И всё же на этот раз что-то не так.

Терпение моё на исходе, что-то сидит в голове, мешает сосредоточиться и выполнять дело чётко, слаженно, как раньше.

После многое изменилось. Чего там лукавить, изменилось почти всё. Города не узнать, все они потеряли свои истинные лица, все стали серыми, пыльными, задохнувшимися в собственных нечистотах. Изменились и люди. Среди них больше нет любознательных, целеустремлённых, весёлых. Трудно веселиться, когда твоя единственная задача на день и на оставшуюся жизнь – сохранить в целости свою бренную оболочку и позаботиться, чтобы с оболочками твоих родных тоже ничего не случилось.

Но что точно осталось неизменным, так это день, в который стираются границы между миром живых и миром мёртвых. Так же, как прежде, в конце осени открываются врата, невидимые людскому глазу, и те души, что хотят вновь потоптать твердь, повидать потомков и поглазеть на новый мир, выбираются из нижнего в средний, но только на несколько часов.

Когда-то давно я слышал, как один бард пел в пабе песню, сложённую им самим. Песня была красивой: там пелось о двух влюблённых, которых разлучила смерть. Разлучил Он. Девушка умерла, и в Канун Дня Всех Святых возвращалась на землю, чтобы найти своего любимого, и целые сутки в году они проводили вместе.

Конечно, это сказка, не более. Но когда Он забрал Правду, я до последнего надеялся, что с нами произойдёт что-то подобное, и она сможет меня найти.

Оказалось, для таких, как мы, нет обратного пути. Мы не умираем. Не попадаем в нижний мир. У нас нет душ, которые могли бы вернуться. Мы проваливаемся в какой-то чёртов колодец, у которого нет даже дна, и только Он может переходить оттуда в обычный мир.

Я спрашивал мертвецов, когда они приходили погостить. Я всех знал их при жизни – нет человека, к которому я бы не приходил. Никто из них не видел Правды, никто не знал, где она.

Я спрашивал Смерть, а Он говорил, что Правда грустит одна. Он говорил, она ждёт от меня подарков. И я слал, каждый год исправно слал. В тот день, когда земная твердь зыбится, выпуская души, а Разлом щерит пасть, заглатывая заблудших, отчаявшихся и запуганных.

С каждым годом всё меньше мертвецов приходит посмотреть на мир После. С каждым годом всё больше живые походят на мертвецов – становятся безучастными, тусклоглазыми, двигаются с холодной ленцой, и если спросить у любого из них, что есть смысл, он ответит, что ни смысла, ни счастья давно уж нет.

Я сгребаю леденцы в мешок. Они сухо постукивают, ударяясь друг о друга сахарными телами. Я слышу, как от них исходит едва различимый гул. Люди его не услышат, но он заставит их сердца трепетать, едва они польстятся на угощение. Перед тем, как выйти на охоту, снова окидываю взглядом своё логово и снова ловлю странное, незнакомое чувство… что-то не так.

Едва я выхожу наружу, как вижу приближающуюся фигуру. Как обычно, он нелеп, неприятен и жалок. В отличие от меня Стыд – известный любитель менять личины. И каждый раз он превосходит сам себя, выбирая наиболее отвратительные. Сегодня он вырядился по случаю, вспомнил канувшие в прошлое приметы праздника.

Строго говоря, Стыд в этот раз не очень-то пытается походить на человека. Ко мне скачет нечто, похожее на пугало, какие ставили До на полях с урожаем, но я сразу вижу, что и тут Стыд не старается, а может, уже забыл, как выглядели настоящие пугала. Палка-тело, две палки-руки болтаются по бокам, две палки-ноги вышагивают ломано и неуклюже. Вместо одежды – какая-то дрань, роль головы играет серая подгнивающая тыква, уж неизвестно откуда он её стащил, но за Стыдом не заржавеет украсть единственный выращенный овощ у голодающего. Чудо, что кому-то удалось вырастить хоть это помимо картошки. В тыкве, как водится, прорези – глаза, нос, рот – совсем как До, только свечки внутри не хватает. Впрочем, Стыд избрал другие «украшения». В отверстия-глаза он вставил настоящие человеческие глазные яблоки, окровавленные и ослизлые, с нитками нервов, неряшливо болтающихся вдоль тыквенных щёк. В вырез-рот он напихал зубов – белых, жёлтых, серых, гнилых и не очень. Повтыкал в тыквенную мякоть кое-как, то корнями внутрь, то корнями наружу, и зубы наваливались друг на друга, кое-где даже в два ряда. Стыд явно позаимствовал зубы нескольких разных людей, и даже я сморщился, глядя на это. На шее у него болтается ожерелье из пальцев, языков и… я отворачиваюсь.

– Страх, старый друг! – скрежещет пугало, не двигая разрезом рта. Звук просто идёт откуда-то изнутри тыквенной башки. – Выглядишь скучно. Как всегда.

– А ты выглядишь отвратительно, как всегда, – огрызаюсь я. – Зачем пожаловал? Я выхожу охотиться для Него, ты меня отвлекаешь.

– Точно ли для Него? – Стыд склоняет тыкву, и слышится мерзкое гнилое чавканье. – Бедные детки предназначены для сердобольной, глупой…

–Заткнись. Говори, что тебе нужно, иначе я сломаю твою палку-хребет.

Стыд делает два ломаных шага вперёд, и я чувствую тошнотворный запах, исходящий от него.

– Ты тоже это понимаешь?

– Понимаю что?

– Что мы с тобой становимся… не нужны.

Я закатываю глаза.

– Что ты имеешь в виду?

Пыльный ветер треплет изодранное покрывало на пугале, качаются стволы давно мёртвых деревьев, ещё торчащих кое-где по городу. У жилищ возятся сонные люди, и сегодня они особенно сильно напоминают мне не то насекомых, не то бродячих собак.

– Сам посмотри. Не поверю, что ты ничего не заметил. Наверняка сам думаешь о том, что творится что-то странное.

– Заметил, – с неохотой признаю я. – Ты что-то узнал?

– Мы не нужны, – повторяет Стыд таким тоном, будто говорит с беспросветным тупицей. – Мы с тобой. И другие тоже. Люди стали… как бы это сказать… – Он чешет палкой тыквенную щеку, и на кожуре проступают влажные царапины. – Они стали самостоятельными. Если это можно так назвать. Раньше ничего подобного не было, не надо так смотреть на меня! Они не испытывают больше ни стыда, ни страха, ни отвращения. Не злятся, не радуются, не завидуют. Просто ковыряются в отбросах, возятся у своих лачуг, хуже животных. Взгляни в их лица, ты ничего не увидишь. Они смотрят на меня так, будто я – пустой ящик или куча камней. Будто я что-то, к чему они привыкли. Тогда-то я и вспомнил про тебя, старый шельмец. Ты шевельнулся во мне.

– Так может, они просто не могут тебя видеть? Может, твой облик для них неуловим?

– Могут! В том-то и дело! Смотрят, но им всё равно!

Стыд бесится, ожерелье бьётся по впалой «груди», глаза ещё сильнее вылезают из отверстий. Я чувствую: он не кривляется и не обманывает. Он напуган и в самом деле чего-то не может понять.

– Ладно. – Я дёргаю плечами. – Надо кое-что проверить. Пойдёшь со мной, только, молю, прими более благопристойный облик.

– Ба-а! – Мерзко тянет Стыд. – Кто-то у нас испугался? Смотри, не сожри сам себя.

– Не испугался. Ты знаешь. Просто смотреть на тебя отвратительно.