Читать книгу - "Королева пламени - Энтони Райан"

После нескольких визитов она все же впустила поэта, но лишь потому, что на улице шел дождь. Она посадила Алюция на табурет в кухне и строго предупредила, чтобы он не накапал на рисунки. Алюций был так настойчив, потому что изображал послушного подданного, блюдущего королевский указ, но вернуться следующим вечером его заставили рисунки. Алюций терпел и безразличие, и колкости, потому что раньше не видел ничего подобного: такого ясного, экономного в средствах, неотразимого — как и сама создательница рисунков.

Он тогда прошел на кухню, где Алорнис проводила большую часть времени. На плитках пола в изобилии валялись глиняные черепки, а столу, на котором она готовила нехитрую трапезу, не хватало ноги. Алюций разделил с Алорнис скудный ужин.

— Вы приходите сюда каждый вечер, чтобы защитить меня? — удивленно спросила она и рассмеялась, а затем посмотрела на короткий меч у поэта на поясе и, лукаво сощурившись, сказала: — Извините, но он вам не слишком идет.

— Увы, не идет и никогда не шел, — согласился он. — Зато благодаря вашему брату я знаю, как пользоваться мечом.

По правде говоря, Алюций знал, что Алорнис все-таки нуждается в опеке. Горстку Верующих, которые настолько далеко зашли в своих фантазиях, что вообразили девушку заменой ее брату, она безжалостно и насмешливо прогнала. Не хватало еще и будить королевские подозрения. Она работала каждый день под не то чтобы приятным надзором мастера Бенрила и проводила ночи в пустом доме — и притом творила чудеса углем и серебряным карандашом на пергаменте, который покупала, экономя на еде. В конце концов, благодаря пергаменту Алюций и мог злоупотреблять терпением Алорнис. Он всегда приносил его во время визитов, а потом сидел и глядел на ее работу, потягивая «Волчью кровь». Алорнис не одобряла питья, но молчала.

«Нужно записывать всякое ее слово о брате и отце», — приказал король Мальций, когда призвал поэта ко двору. Официально королева хотела наградить поэта за новый сборник стихов, а в реальности Алюция собирались приставить к новому делу. Король прогуливался по саду, был мрачен и говорил, будто принужденный печальной необходимостью.

— Нужно установить и всех ее гостей, — сказал Мальций. — Алюций, тень лорда Ваэлина становится слишком длинной. Его сестре не стоит попадать в нее.

«Он считал, что делает меня шпионом, — подумал Алюций, глядя на стену, куда Алорнис когда-то прикрепляла пергаменты. На побелке остались их очертания. — Добрый король не знал, что мельденейцы успели раньше. А Янус ведь выведал бы все в мгновение ока».

Алюций поднялся по скрипучим, местами поломанным ступеням на второй этаж. Двадцать Седьмой шел следом и ловко перепрыгивал через проломы. Поэт остановился у двери комнаты Алорнис, как делал после многих заполненных пьянством ночей — просто чтобы услышать ее мягкое дыхание во сне.

«Почему я так и не сказал ей того, что так легко говорю столь многим? — подумал Алюций. — А ведь лишь с ней эти обычные слова не стали бы ложью».

Комната, где раньше спал Алюций, оказалась почти нетронутой. Остался и матрас на узкой кровати у стены, исчезли только простыни. Алюций отодвинул кровать, опустился на колени и выдернул из стены кусок штукатурки. Открылась полость, не замеченная пришедшими грабить воларцами. Алюций вздохнул с облегчением при виде узкого кожаного свертка.

Когда поэт положил его на стол, развязал шнурки и развернул, то сказал Двадцать Седьмому:

— Правда ведь кажется совершенной чепухой?

В свертке лежал маленький кинжал с простой рукоятью из китового уса в скромных кожаных ножнах. Алюций обнажил короткое, в шесть дюймов, лезвие.

— Человек, давший его мне, сказал, что убить можно легчайшей царапиной. Не мгновенно, конечно, но быстро. Яд очень силен.

Алюций посмотрел рабу в глаза, что делал редко из-за бессмысленности этого действия — глаза Двадцать Седьмого были совершенно пустыми.

— Что бы ты сделал, если бы я решил ударить тебя этим? Убил бы меня? Нет, скорее всего, ты бы меня разоружил, возможно, сломал бы кисть. А может быть, просто умер бы, зная, что еще до рассвета ко мне приставят такую же замену.

Куритай молча глядел на поэта.

— Но не бойся, мой старый друг, — пряча кинжал в ножны и засовывая их за пояс, заверил Алюций. — Это не для тебя. К тому же мне стало нравиться твое общество. С тобой так приятно разговаривать.

Он придвинул кровать к стене и улегся на нее, сцепив руки на затылке.

— Сколько ты видел битв? Десять, двадцать, сотню? Я по-настоящему был в одной, хотя с Кровавым Холмом и Марбелисом набирается три. Но мое участие в них едва ли достойно упоминания. Нет, моя единственная битва случилась при Восстании узурпатора, в первом великом сражении в блистательной карьере нашего скорого освободителя. Про эту битву сочинили довольно жуткие, хотя и не правдивые, песни, но я присутствую в большинстве из них. Алюций, поэт-воин, пришедший мстить за брата, его меч сверкает, будто молния из бури праведного гнева.

Он замолчал, погруженный в прошлое. Он всегда ярче вспоминал звуки и запахи, чем образы. Те — сплошь кровавая сумятица. В голове засело истошное лошадиное ржание, вонь пота, странный хруст, с каким рвет человека сталь, мольбы о спасении и быстрой смерти и кислая, колючая вонь дерьма. Алюций тогда обгадился.

— Я заставил его учить меня прямо на марше, — сказал он Двадцать Седьмому. — Мы упражнялись каждый вечер. У меня получалось, и я даже обманывал себя, думая, что у меня есть шанс пережить надвигающийся ужас. Я понял, что ошибался, когда Мальций скомандовал атаку. В одно мгновение я осознал, что я вовсе не воин и свирепый мститель, а перепуганный мальчишка, наделавший в штаны. Помню, я верещал. Остальные думали, это у меня боевой клич, а я вопил от страха. Когда мы кинулись к воротам, бунтовщики загородили нам дорогу собой, взялись за руки, кричали молитвы своему богу. Когда кони ударили их, меня вышибло из седла. Я пытался встать, но на меня валилось множество тел, я выл и молил о пощаде, но никто не вытаскивал меня. Затем меня ударили по голове.

Он вспомнил добрую сестру, выходившую его и потом оказавшуюся в Блэкхолде по обвинению в ереси и измене всего лишь из-за того, что она высказалась против войны. Алюций вспомнил лицо отца после того, как вернулся домой. За радостью последовал резкий и жесткий приказ не оставлять дом без разрешения. Тогда Алюций лишь покорно кивнул, отдал меч Линдена и удалился в свои комнаты, где и просидел больше полугода.

— Я всегда был трусом. И чем больше я узнаю о мире вокруг, тем разумнее мне кажется трусость. Обычно она диктует лучший образ действия. У Марбеллиса я стоял и смотрел, как пылал город, а потом наблюдал, как отец вешает сотню поджигателей. Я оставался подле отца во время осады, даже когда он возглавил атаку, чтобы прорвавший оборону враг не прошел дальше. В тот раз я не обгадился, хотя был в дупель пьян. Когда пали стены, я побежал вместе с отцом. Странно, но с нами был и Дарнел, перепуганный, как все. Ему пришлось драться со своими же людьми, чтобы попасть на спасительный корабль. Когда мы отплывали, я посмотрел в лицо Дарнела и понял: он такой же трус, как и я. Целиком и полностью.