Читать книгу - "Ночь на площади искусств - Виктор Шепило"

Но Шубердт не тратил времени на разрешение загадок, он снял помещение и начал репетиции. В репертуаре были исключительно творения самого Августа. Работа была нелегкая, но через три месяца рискнули дать в городском парке первый концерт. Успех неожиданно оказался столь велик, что мельбурнская фирма звукозаписи тут же предложила записать пластинку «миньон», а вскоре и диск-гигант. С тех пор и начался триумф непорочной капеллы.

И все бы шло у них наилучшим образом, если бы не отец-основатель Шубердт. Беда заключалась в том, что сам он не был так целомудрен, как его сочинения и исполнительницы. Поэтому, выждав время (как это заведено во всех творческих коллективах мира), Шубердт начал, как говорится, неровно дышать в сторону одной из солисток по имени Аделия — стройной тридцатилетней блондинки с прекрасным меццо-сопрано и бюстом — тугим и ароматным, словно очищенный марокканский апельсин. Аделия несколько раз пыталась деликатно усовестить пылкого маэстро, дескать, воздержание — первейшая заповедь в уставе капеллы. Но Шубердт никак не мог и, похоже, не хотел укротить свой любовный пыл. Тогда Аделия пожаловалась старосте, или, как ее еще называли, инспектору капеллы, — даме крутой воли и маниакальной нравственности. Она любила начинать общие собрания и заседания старостата такими словами: «Лишь однажды, а было мне тридцать семь, овладела мною слабость. Я заказывала сдобу для семейного торжества и неожиданно для себя в темноте кладовой вдруг стиснула в потной трепетной ладони руку булочника в колпаке и белом халате. Я не сразу нашла в себе силы выпустить эту руку. И, как я теперь предполагаю, это была вовсе не рука… С тех пор прошла четверть века, а я до сих пор не считаю себя вполне воздержанной особой».

По настоянию строгой инспектрисы делу Шубердта дали огласку, началось коллективное разбирательство. Тут всплыло такое! Оказалось, что он еще кое-кому делал двусмысленные намеки под видом подарков — яблочного дезодоранта и фотооткрытки с разъяренным крокодильчиком. Но дальше всех он зашел с недавно принятой в капеллу красоткой Илонкой. А именно: в нерабочее вечернее время, пребывая в странной экзальтации, Шубердт трижды шлепнул Илонку по попе и предложил примерить свои гнусные шорты. Старостат и общее собрание были возмущены, требуя устроить на мусульманский манер публичную порку за склонение к прелюбодеянию. Но так как Австралия — континент пока не мусульманский, порки добиться не удалось. Решили просто с позором выдворить распустившегося родоначальника за пределы коллектива. Заодно выдворили и остальных мужчин — администратора и трех грузчиков.

Шубердт защищался, как мог. Говорил, что мировосприятие мужчины и женщины настолько различно, что им никогда не понять друг друга. Поэтому женщины не имеют права его судить. А он не просто мужчина, а мужчина с развитым творческим воображением — и значит, просто обязан быть человеком увлекающимся, жуирующим, дабы видеть и ощущать жизнь во всех ее проявлениях и черпать вдохновение из всех источников, прельщающих его. А источники должны быть ему благодарны: да-с! Старостат было заколебался, но вдруг в источнике вдохновения заподозрили душистую, мягко-сдобную, будто выпеченную легендарным булочником в колпаке, попку обольстительной пани Илонки.

— Я его давно раскусила! — мясистым пальцем тыкала в искателя вдохновений староста, — Он собирался войти к нам в доверие и по очереди всех обесчестить, тем самым лишив сладкозвучной девственности. Из непорочной капеллы устроить гнусный гарем! Не выйдет!

— Не позволим! — согласилась капелла.

И участь «императора Августа» была окончательно решена. Его с позором изгнали, вернув ноты всех его криводушных произведений. Август был вне себя. Он возражал, негодовал, раскаивался, просил прощения. Не помогло. Тогда на прощание Шубердт написал всей капелле оскорбительное письмо, полное отчаяния и орфографических ошибок, в котором называл старосту «перезрелой недопиздюшкой», ибо она загубила все его замечательные замыслы и саму грандиозную идею. В конце был похабный постскриптум в стишках, привести который здесь нет никакой возможности, поскольку корректуру держит старая дева в «восьмом поколении».

Капелла стала стерильно женской, то есть девической. Дополнен был и запретительный список в уставе капеллы. Под первым номером теперь значилось:

1. Запретить исполнять произведения Шубердта и упоминать о нем где-либо.

(Запрет исполнялся неукоснительно, но иногда все же доходили слухи, что Шубердт в изгнании пьянствует, и это приносило капелле тихую радость.)

Далее по списку следовало запретить:

2. Курить.

3. Употреблять спиртные напитки, ибо где пьянки, там и аборты (народная мудрость).

4. Носить брюки, даже во время дальних переездов. О шортах и речи быть не может.

5. Ездить верхом на лошади, мотоцикле и в особенности на велосипеде.

6. Есть острое, кислое, соленое, виноград сорта «кардинал» и цитрусовые.

Из цитрусовых особенно запрещались мандарины. Почему это был запретный плод номер один, знала лишь староста, но по этому поводу никогда не распространялась.

Вообще много любопытного можно было услышать об участницах капеллы. В альтовой группе пела дама с усами чуть поменьше, чем у Иоганна Брамса. Она их брила опасной бритвой и однажды порезалась, поэтому с тех пор лишь подстригала ножницами.

Другая девица, едва лишь начинала выводить сложные фиоритуры, невольно качала головой и прищуривала левый глаз. Натурально, было впечатление, что она подмигивает, заигрывает. Зрители-мужчины весьма оживлялись и отвечали соответственно. В капелле долго не могли уразуметь, в чем дело. Наконец разобрались — и пришлось солистке пожертвовать фиоритурным орнаментом.

Еще у одной дамы (из вторых сопрано) была… двадцатитрехлетняя дочь. Она тоже пела в капелле и тоже, разумеется, была непорочной. Как же так? А девственность? Девственность, которую ежемесячно подтверждало медицинское освидетельствование? Ларчик открывался просто: дочь второго сопрано была приемной. Вот так-то! Все возможно, даже быть матерью и девственницей одновременно.

Что и говорить, тяга к материнству была, очевидно, у всех. Однажды первое сопрано, мисс Бейси, летней порой приехала на ферму своего отца. Там как раз овечка принесла двойню, а сама вскоре погибла. Мисс Бейси выбрала себе самого крепенького, чистенького и розового ягненочка. Пестовала его, лелеяла, выкармливая специальной смесью из рожка. Вскоре малыш окреп и как-то ранним погожим утром забрался в спальню «мамулечки», вскочил на кровать и лизнул сначала щечку. Потом грудь. Электрический заряд пробежал по телу мисс Бейси. Заливаясь краской стыда, она прижала голову несмышленыша к своей напрягшейся, никогда не знавшей нежной ласки груди. Почти беззубый младенческий ротик покусывал бледный распухший сосок… Долго еще первое сопрано ходила с истерзанной грудью и сладостными воспоминаниями во всем теле. С тех пор, как только наступало время весеннего окота, мисс Бейси брала короткий отпуск и отправлялась на ферму отца, где в уединении отдавала нерастраченную ласку кротким агнцам.

Да, самым тяжелым временем для капеллы была весна, когда все живое тянется друг к другу — «Ах, где же эти пчелки?!». В поющей компании наступали самые беспокойные, нервозные дни. Все выражали безразличие к буйству в природе, затем нарочито демонстративную брезгливость. Репетировали неохотно. Между собой не общались. Избегали ярких нарядов. Даже говорили тише обычного, а чаще вообще молчали — каждая уходила в себя. С каждым днем обстановка нагнеталась. Староста это чувствовала, но что она могла поделать? Только выжидать.