Читать книгу - "Небеса ликуют - Андрей Валентинов"

В толпе — шумной, пахнущей луком и мокрой шерстью — сразу же стало легче. Илочечонк, сын ягуара, всегда боялся колдунов. Они ловили душу на острый рыболовный крючок. Они протыкали тень врага острым дротиком из дерева жакаранди. Они пытались изменить Грядущее.

Беги, ягуар, беги!

Бежать нельзя, но можно просто идти, протискиваясь через толпу, запрудившую узкие улицы, временами толкаться локтями, пробираясь между телег, наполненных свежей рыбой и мешками с мукой. Толпа — та же сельва, здесь можно спрятаться, затаиться…

Затаиться и не думать. Ни о Богемии, где мы проиграли все, ни о далекой Японии, которую спустя короткий срок стал курировать Мертвая Рука. Общество, до этого старательно соблюдавшее нейтралитет, внезапно вмешалось в борьбу дома Токугавы с наследниками Хидэеси. Ведь Токугава готовился запретить Иисусову веру! Готовился — и запретил. Именно за то, что «северные варвары» помогали его соперникам!

А потом была Абиссиния…

И была еще Индия, где брат Паоло Полегини изучал клещей вкупе с тараканами!

Все! Хватит!

Я ловко избежал столкновения с очередной повозкой, налетел на какую-то почтенную матрону, извинился на ходу, поймал упавший с головы «цукеркомпф» и пулей вылетел аккурат к дверям гостиницы, предвкушая глоток виноградной водки, ждущий меня на дне полупустого кувшина.

Точильщика не было. Я облегченно вздохнул.

— Синьор Адам?

Я обернулся — и увидел Черную Бороду.

— Синьора Адама желает видеть синьорина. Над бородой возвышалась шапка, тоже черная, но с малиновым верхом. Странная шапка, такие тут не носят. Шитый серебром пояс, вместо шпаги — кривая сабля. Красные сапоги, блестящие шпоры…

Одно хорошо — не точильщик. Только борода похожа.

— Прошу в карету, синьор.

Карета оказалась тут же, у дверей. Странно, что я ее не заметил! Не иначе о водке задумался.

Дверцу кареты открыл некто, тоже носивший саблю, но зато не имевший бороды. Вместо нее из-под носа свисали усы. Даже не усы — усищи.

Бежать поздно, просить пощады — рано.

Оставалось одно — поправить шляпу, успевшую съехать на ухо. Наверно, оттого, что я слишком резко повернул голову, разглядывая то, что ярким золотом сверкало над занавешенными стеклами экипажа.

Герб!

Меня не взяли бы в герольды, но этот, с маленькой короной наверху…

* * *

— Синьор Адам?

Ей не было и восемнадцати. Девчонка — востроносая улыбающаяся девчонка в огромной соболиной шапке.

— Мы разве знакомы, синьорина?

— Конечно, нет! — Она засмеялась и внезапно выпрыгнула из кареты. Маленькая, в короткой шубке, ростом — чуть выше моего плеча.

Это если вместе с шапкой считать.

— Мы незнакомы, синьор Адам, но обязательно познакомимся. Более того, я вас сейчас украду и хочу заметить, что всякое сопротивление бесполезно. Ну, может, мы все-таки поздороваемся?

Я взглянул на герб, все еще не веря, а меня уже целовали.

В щеку.

* * *

Триста лет тому, когда над Ла-Маншем прогремели залпы неуклюжих бомбард, знаменуя начало Столетней резни, а тут, в Вечном городе, Кола ди Риенци еще только готовил свой великий заговор, надеясь восстановить Великий Рим, в Киев вошли литовцы.

Случилось это как-то тихо и незаметно, может, потому, что и сопротивляться было некому. После татар всего-то и оставалось, что Лавра да две сотни домов. Последний князь сгинул неведомо куда. Его и не искали. Никудышный был князек, только и славен тем, что митрополита Владимирского в полон взял. Взял — да не удержал. Бежал митрополит на крестьянских санях, а следом и князю черед пришел.

…Пустой город, руины Софии с чудом уцелевшей Нерушимой Стеной, на которой плачет Оранта. Кончилась давняя слава.

Пришельцы хмурились, криво цедили славянские слава, но не грабили — нечего было. И начал вылезать народ из погребов.

Кому досталось мечом по загривку, кому — по шапке боярской.

Васыль Волчко, великий боярин, стал служить литовскому князю Ольгерду.

Так все и началось. Не знаю даже, можно ли гордиться столь благоразумным предком? Девиц красных от Змея не спасал, Золотые Ворота на копье не насаживал…

И было у Волчка три сына: Олизар, Иов, прозывавшийся Ивашкой, да Александр. Средний, Иов-Ивашко, породил Романа, тот — Остафия…

Бог весть почему мы стали прозываться Горностаями! Пожалели предки битых таляров ушлым герольдам. Те и не придумали. Горностаи — и все тут. А какую легенду можно было бы сочинить!

Завидно даже!

Так и пошло: наместники, державны, господарские дьяки и маршалки, подскарбии, сенаторы, воеводы. Дворцы: в Киеве, Житомире, Вильне, Ейшишках… Знать бы, где эти Ейшишки! «Собинные друзья» краковских монархов, «хранители чрева», просто королевские собутыльники. После очередного загула прапрадед, Остафий Романович, был пожалован Гиппоцентаврусом. До сих пор спорят, по чьей милости — то ли короля Жигимонта Августа, то ли королевы Бонны Сфорцы. Красив, говорят, был мой предок!

А потом пошла резня. Да такая, что и вспоминать нет охоты. Делили наследство, а как огляделись, то и делиться стало не с кем. Повезло прадеду Гавриле — уцелел. Всю жизнь в Горностайополе просидел, за частокол не выходя, тем и спасся. Сын его за ограду вышел — и голову сложил под татарскими саблями.

Отец умер от ран под Дорогобужем, добывая Мономахов венец королевичу Владиславу. Дивны дела: был батюшка протестантом, матушка — католичкой, а старший их сын снова в схизму перешел. Мы ни разу не виделись с ним, с братом Михайлой. Писал я ему — из Рима и после — из Гуаиры. Говорят, не пожелал гордый магнат знаться с братом-латинщиком.

Вот и все. Сестры давно замужем в чужой земле, а я…

А что — я?

Моя семья — Общество, отчизна — весь мир.

«…Ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот мне брат, и сестра, и матерь».

Всю жизнь я старался в это поверить.

Дверь в гостиницу оказалась запертой. Пришлось долго стучать, а затем ублажать ворчливого привратника несколькими байокко.

И правда — ночь на исходе, добрые люди уже седьмой сон видят.

На лестнице было темно, в коридоре — тоже, возвращаться же за свечой не хотелось. Говорят, ягуары видят в темноте, но на этот раз темнота была какой-то особенной: густой, плотной, сырой.

Скрип половиц, потрескивание старого дерева… Соседи слева съехали позавчера, в комнате шевалье — дверь настежь. В моей комнате…