Читать книгу - "Рождение волшебницы. Книга 2. Жертва - Валентин Маслюков"

При всяком удобном случае она заводила разговор о скором прибытии в столицу и о венчании — словно бы как могла торопила Нуту, побуждала ее не спать и держаться за Юлия крепко-крепко. Принцесса Нута не понимала этого нетерпения. Она не стремилась к чему-то большему сверх того, что приносило естественное течение дней. Несколько раз в уединенный и тихий час, забравшись в постель сестры, Золотинка ловко наводила беседу на очевидные достоинства Нутиного жениха… И не то, чтобы Нута не испытывала к предмету совсем никакого влечения — напротив, она любила Юлия сколько положено было в положении невесты и, может быть, даже больше, — но, однако, ей не хватало слов, не хватало понятий и воображения, чтобы долго обсуждать один и тот же предмет. Казалось, предмет этот был слишком ясен для Нуты. И на свою беду она не могла понять того затаенного, порочного удовольствия, которое получала Золотинка, перебирая имя Юлия во всех падежах. Нута уставала и неизбежно сворачивала к скачущему, никчемному разговору ни о чем.

Неужто ж Юлий и в самом деле обо мне думает? Сейчас думает? — замирала вдруг Золотинка, откинувшись на подушку.

Принцесса щебетала свое. Тяжеловесная мамка с повязанным на уши шарфом, взгромоздившись на устойчивый треугольный табурет, бесцветным голосом воспроизводила по-словански Нутины вздохи и ахи.

Пытаясь отогнать негожие мысли, Золотинка добросовестно вслушивалась, но надоедливый вздор усыплял ее. Сказывалась давняя привычка рано ложиться, крепко спать и рано вставать. Золотинка спала, и мамка отлично это видела, но еще с четверть часа, перевирая и сокращая по своему разумению все сказанное, вещала в пустоту Нутины речи.

Наконец, затянувшееся недомогание наследника утратило всякое правдоподобие, и было объявлено, что княжич прибудет на корабль невесты к началу стрелкового состязания.

Вскоре после утренней трапезы — дело между тем близилось к обеду — на левой оконечности кормы сразу у лестничного спуска установили короткий шест с деревянным петухом. Доставили луки, большие тисовые, хорошо Золотинке знакомые, и малые, но тяжелые, сложно изогнутые составные луки, набранные из роговых пластин и оленьих жил. Дворяне Юлия разобрали тисовые, а дворяне принцессы — роговые. Золотинка нашла случай попробовать чужеземный роговой лук, но и с предельной натугой не смогла натянуть его на полный вылет стрелы, непривычно маленькой. Простой тисовый лук лучше ложился в руку, потому что усилие — тоже огромное — раскладывалось здесь на стрелу, которая была почти вдвое длиннее. Как раз такой лук и был у них на «Трех рюмках».

Одетый с головы до ног в красное, прибыл Юлий. В повадке его сказывалось подчеркнутое достоинство, которое позволяет удалить окружающих на точно отмеренное расстояние. Напрасно, приглядываясь исподтишка, Золотинка пыталась уловить в лице Юлия следы нравственных страданий… С чего это она вообще вообразила, что таковые будут? Она не сумела уловить даже взгляда.

Вместе с княжичем прибыл пожелтелый, с запавшими глазами Новотор Шала. Ухватки Юлия разительно менялись, когда он обращался к больному старику, в них появлялась не только почтительность, но нечто большее — нежность. Именно нежность, видела Золотинка с удивлением.

Юлий стрелял последним среди слован. Он подошел к рубежу, положил на тетиву стрелу и постоял, глядя под ноги. От цели отделяли его только двадцать шагов, но и цель была маленькая, немногим больше кулака. К тому же насад не оставался совсем незыблемым на частой речной волне. Из возмужалых, опытных стрелков в первом же коне срезалась добрая половина… Стоял Юлий недолго, не так долго, чтобы лишиться уверенности, вдруг собравшись, он вскинул тяжелый лук, сильным толчком выбрасывая его от себя на всю руку — мгновение замер — стрела, сорвавшись, сверкнула. Звон тетивы, свист и гулкий стук тупого удара слились в один сложный звук.

Золотинка перевела дух.

— Прекрасный выстрел, государь! — раздались голоса.

Пусто оглянувшись — лишь Золотинку задев взглядом, и она ничтожную эту заминку не пропустила — Юлий отошел в сторону, ко всему безучастный.

Пока меняли петушка, на рубеж стал последний стрелок из свиты Нуты. Хотя никакого общего счета между тисовыми луками и роговыми заведено не было, стало каким-то образом очевидно, что промах Амадео, как звали замыкавшего кон стрелка, уничтожил бы впечатление от всего, что достигли до сих пор мессалонские лучники. Как если все соревнование свелось теперь к личному соперничеству Юлия и Амадео.

Его звали Амадео. Септа запомнила непривычное имя, хотя множество других, похожих, пропустила мимо ушей. В ограниченном кругу обитателей насада человек, выпадающий из узора установленных отношений, может привлечь внимание, собственно говоря, даже и неприметностью. В натуре Амадео угадывалась уравновешенность, которая Септу как будто бы задевала. Уравновешенность сродни равнодушию, а Септа, когда выказывали ей равнодушие, воспринимала такую невежливость как загадку природу. Или признак крайней, блеклой и скучной ограниченности.

Выстрел Амадео Септа ожидала без волнения — она знала, что попадет. Если стреляет, то попадет. И в самом деле, он поднял лук, не особенно приготовляясь, без ожесточения в лице прицелился — и всадил стрелу по назначению. Посмотрел вокруг, бессознательно ожидая похвалы, а когда похвалы не услышал — выстрел его не вызвал того болезненного напряжения, что выстрел Юлия, — отошел в сторону, спокойно приняв к сведению, что похвалы не будет.

К третьему кону роговых луков осталось пятеро, а тисовых — трое, Амадео и Юлий удержались. Значение каждой попытки непомерно выросло и от этого произошло нечто вроде замешательства. Распорядитель, одетый в цвета великокняжеского дома мальчик, разгоряченный ответственностью, расшаркивался там и тут, как подстегнутый кнутом кубарь.

— Не изволите ли начать, сударь? — говорил он, снимая в поклоне шапку.

— Как только это будет угодно моему высокородному сопернику, — отвечал стрелок.

Слегка придерживая на голове шапку — чтобы тотчас же сдернуть — распорядитель делал два шага в сторону. Тут его немедленно отбивали обратно, и тот же слованский лучник, спрошенный повторно, в изысканных выражениях отказывался указывать и отсылал мальчика к противнику. Эта галантная неразбериха доставляла мальчишке подлинное наслаждение — ликующий голосок выдавал его с головой. И вот — миг торжества! — пришла надобность обратиться к княжичу.

— Стреляйте, Мамлей! — сухо велел Юлий, имея в виду того лучника, с которого началось состязание в учтивости.

Увертливые повадки молодого человека отразились, кажется, и в чертах лица. Овальная, похожая на дыню голова его не имела ничего чересчур определенного, ничего такого, обо что можно было бы зацепиться: покатый лоб, сглаженный подбородок, соответствующим образом приспособленный нос и поверх всего крошечная шапочка на макушке. Мамлей поклоном выразил готовность повиноваться и стал на рубеж. Однако, приподняв полунатянутый лук, он пожаловался в сторону, что болят глаза. Немного погодя он добавил, что дрожат руки. И объявил среди взыскующей тишины, что не станет участвовать в соревновании и потому почтительно отдает и перепоручает свой выстрел княжичу Юлию, который «восхитил нас сегодня бесподобной стрельбой».