Читать книгу - "Кладезь бездны - Ксения Медведевич"

– Госпожа ждет, ой ждет госпожа, почтительно просит не забыть о ней этим вечером…

Да. Так что же с этим ударом?.. Тьфу, пропасть, мелькнуло и забылось. Ладно. Потом вспомним.

А сейчас нужно идти к Буран. О Всевышний, подай мне мудрости и терпения…

* * *

Пахлава плавала в мелкой лужице меда на самом дне фаянсового блюда. Шекинская – сверху толстым слоем лежала прозрачная сеточка ришты с шафрановыми узорами. Хотя знающие люди говорили, что за шекинской пахлавой нужно ехать в Шеки. Ну или в столицу, про себя добавлял аль-Мамун: на беговых верблюдах лакомство привозили во дворец менее чем за полдня. Морскую рыбу из устья Тиджра везли, кстати, дольше, – но там и расстояние было побольше.

Под заискивающим взглядом жены аль-Мамун подцепил вилкой серо-бурый кусочек в липком сиропе.

– Вкусно, – прожевав, похвалил пахлаву.

Буран просияла:

– Ой, я такая радая, такая радая… Кахрамана новая, думала, совсем будет бестолочь, ан нет, нашла лавку, хотя знаешь, Абдаллах, говорят, там шайтан ногу сломит, в этом квартале ихнем ардебильском, такая смышленая, да, хоть и молоденькая совсем…

И осеклась. Ага, испугалась, что наговорила лишнего – про молоденькую. Точно, точно, испугалась – и заревновала. Белые пухлые пальцы мяли край длинной пашмины – еще и разозлилась. Похоже, недолго Шаадийе ходить в кахраманах, Буран не потерпит рядом с собой красивую и умную девушку. Ей нужны такие, как толстая Тумал и Умм Муса эта, тупая и…

Ох ты ж, Умм Муса… Да будет тобой доволен Всевышний…

Словно подслушав его мысли, Буран решила поплакать. Растекаясь сурьмой с век, она завсхлипывала:

– Абдаллах, мне так страшно, ой так страшно! Кто ж мог подумать, что нету больше Умм Мусы, а на месте ее… ыыыыы…

Невольница кинулась с платочком, Буран грубо ее отпихнула – убирайся, мол. И завытиралась собственным, из рукава вытащенным, кусочком ярко-зеленого хлопка.

– Ну… – аль-Мамун попытался собраться с мыслями – супругу все же следовало утешить, – ну… бывает…

Мда, отлично получилось. Буран разрыдалась в голос.

– Ну… Буран… ну… не плачь, пожалуйста!

– Ыыыыыы… ты меня совсем не лю-ууу-биии-ииишь… ыыыы…

– Ну… ну… что я могу для тебя сделать? Хочешь арапчонка? Мне вот говорили, что ты хочешь… Давай подарю тебе арапчонка – будет бегать за тобой, зубами блестеть, а?..

Тут Буран притихла. Посопела, сморкнулась, снова посопела. Вытерла черные потеки под глазами. И вдруг выпалила:

– Прости, пожалуйста, своего дядю!

От неожиданности аль-Мамун выронил вилку. Она звонко тренькнула о фаянс блюда.

– Что?!

– Прости принца Ибрахима аль-Махди, о мой господин! – Жена горестно подняла брови домиком. – Пожалуйста…

– Буран, кто тебя попросил попросить… тьфу… короче, кто тебя попросил об этом?!

– А… я…

– Отвечай!

Буран заколыхалась броней ожерелий на груди, застреляла глазами:

– Ну… ну…

– Это была я, сынок. Это моя просьба.

Голос Ситт-Зубейды прозвучал ровно, но глуховато, словно сквозь платок.

Ее лицо до самых глаз действительно закрывала темная непрозрачная ткань. Впрочем, чему тут удивляться: госпожа Зубейда блюла приличия, как и подобает знатной ашшаритке. Сын мужа от другой женщины был для нее не махрам[6]– при нем ей не подобало снимать хиджаб и открывать лицо.

Черная глухая абайя, черный платок – даже без каймы. Темные глаза под узенькими щипаными бровями – с темными кругами, набрякшими веками. Ситт-Зубейда с шелестом черного шелка опустилась на подушки рядом с Буран, и та сразу сжалась и поникла.

– Когда ты вошел в столицу, Абдаллах, помнишь, что я тебе сказала?

Темные неподвижные глаза, губ не видно – платок.

– Я помню, моя госпожа. Вы написали, что потеряли одного сына – и взамен приобрели другого.

– Да, Абдаллах. Теперь ты – мой единственный сын. И единственная надежда.

Аль-Мамун вежливо кашлянул, отводя глаза. Буран сидела, боясь дохнуть и звякнуть драгоценностями. Огонек большой ароматической свечи мягко золотил динары на ее лбу. С виска, из-под уложенной стрелкой пряди черных волос, поползла капелька пота.

Ситт-Зубейда сидела спокойно и расслабленно. Чуть колыхался в тонкой руке большой веер из страусовых перьев.

– М… матушка, – аль-Мамун опять кашлянул. – По правде говоря, я не вижу причин для того, чтоб помиловать предателя.

Она резко сложила веер:

– Не смеши меня, Абдаллах. Предателя… Дурака, ты хотел сказать. Дурака.

– Он брал деньги от связанных с карматами людей.

– Твой дядя, Абдаллах, даже не знает, кто такие карматы. Точнее, он думает, что это такое бедуинское племя, поднявшее очередной бедуинский мятеж. Он поэт и бабник, а не заговорщик. Пощади брата отца, сынок. Я прошу тебя – пощади.

– Зачем? – аль-Мамуну уже порядком надоел этот разговор.

Взгляд черных, как маслины, глаз уперся ему в переносицу:

– Что будет, если ты погибнешь?

Буран придушенно вскрикнула:

– Матушка!

– Выйди, Буран, – резко сказал аль-Мамун.

Супруга всхлипнула, поджала губы, но со звоном и звяканьем поднялась и ушла.

Женщина в черном все так же неотрывно смотрела Абдаллаху в лицо. Слова выходили словно и не из ее укрытых тканью губ:

– Аббас и Марван еще очень малы. Им уже не три года, но пять, семь лет – опасный возраст. Любая простуда…

И женщина все так же – из ниоткуда, словно и не она – вздохнула.

Аль-Мамун стиснул зубы. Он понял, куда клонит госпожа Зубейда.

– А Буран так и не понесла от тебя.

– Пока не понесла.

– Если ты не вернешься, у халифата не будет совершеннолетнего наследника, – резко сказала женщина в черном. – В государстве, лишенном наследника трона, начинается смута.

– Поэт и бабник, вы сказали, моя госпожа?

– Поэт и бабник – это лучше, чем два мальчика, жизнь которых подобна мотыльку-однодневке. К тому же у принца Ибрахима есть двое совершеннолетних сыновей и еще с пяток малышей. Среди них даже белые есть…

И уголки ее глаз собрались морщинками.

– Будет из кого выбрать? – резко спросил аль-Мамун.

– Казнишь Ибрахима – выбирать будет не из кого, – жестко ответила она.