Читать книгу - "Грехи и молитвы - Ира Малинник"

— Ты был так молчалив, — порой вспоминала Анна по вечерам, когда они с сыном коротали время вместе. — В церкви было столько людей, было так душно и жарко, и мне казалось, я потеряю сознание от всего происходящего. А ты просто сидел у меня на руках и глядел на всех своими огромными глазами, будто понимал каждого. Знаю, это неправильно, но в тот день ты поддерживал меня, Томас — хотя ты был совсем маленьким, и это я должна была оберегать тебя. Но ты с самого своего рождения давал мне силы, и мне кажется, я живу только благодаря тебе.

Томас ничего не сказал в ответ. Как и любой человек, он не помнил своего младенчества, но помнил что-то, о чем никогда не говорил ни матери, ни кому-либо еще.

Он помнил, что в детстве постоянно разговаривал с воображаемым другом. Этот друг, судя по его речи и рассуждениям, было гораздо старше его, и именно он обучал маленького Томаса устройству мироздания. У него были заготовлены ответы на все детские «почему», и именно от него Томас впервые услышал радикальную идею, что не бывает абсолютного зла — как не бывает абсолютного добра.

— А почему умер папа? — спросил как-то Томас, играя на заднем дворе. Его мать в то время развешивала белье и не могла слышать разговор сына с его другом.

— Потому что он обменял свою жизнь на твою, — воображаемый собеседник Томаса был, как всегда, отстраненно спокоен.

— То есть это я виноват в том, что он умер? — голос Томаса задрожал. Любой другой человек ответил бы, что его вины тут нет, но то, что разговаривало с Томасом, человеком не было. И ответ был предельно жестоким.

— Формально, да, — в голосе собеседника чувствовалась легкая ухмылка.

Маленький Томас разрыдался и побежал к матери. Она тут же выронила корзину и обняла его, а он, захлебываясь слезами, рассказал, что это он виновен в смерти отца, потому что он жив, а отец нет. Тут уж Анна сама расплакалась и, в обнимку с Томасом, осела на траву, и так они сидели, пока соседка не прибежала и не помогла Анне встать. Напоследок, прежде чем вернуться к прерванному занятию, Анна вдруг повернулась к сыну и непривычно строго спросила:

— Почему ты вообще так решил, Томас? Что тебе вдруг в голову взбрело, чтобы говорить такие страшные вещи?

И Томас понял: маме нельзя знать про его друга. Потому что мама может отругать его, и друг больше не придет. Вдобавок, Томас уже большой мальчик и больше не побежит к ней плакать. Потому что когда мама плачет, ей становится очень плохо, а он не хотел, чтобы маме было плохо.

Но она ждала ответа на свой вопрос, поэтому Томас молча поднял указательный палец и указал куда-то вверх, в небо, по которому бежали легкие воздушные облака.

Он хотел этим сказать, что голос друга шел к нему откуда-то извне, но Анна истолковала его жест по-своему. Она резко вдохнула, словно от испуга, а потом снова прижала сына к себе и принялась горячо его целовать. «Благословлен, благословлен», шептала она и Томас, не понимая значения этих слов, молча с ней согласился. Мама больше не была расстроена — наоборот, в ее словах ему чудилась скрытая радость.

На следующий день мать отвела Томаса к отцу Бернарду, велела быть хорошим мальчиком и сказала, что вернется за ним к вечеру. Томасу было немного страшно оставаться одному в холодной пустой церкви, но он был знаком с отцом Бернардом и надеялся, что тот не сделает ему ничего дурного. А старый священник наклонился, погладил Томаса по голове тяжелой теплой ладонью, улыбнулся и сказал…

«In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen», пробормотал Томас, и что-то внутри у него кольнуло.

«Прости», мысленно покаялся юноша.

«Ты уже девятнадцать лет бормочешь «прости», вот только мне от этого не легче», сказал голос у него в голове. «Обязательно было вспоминать этого старого дурака? Он так и не понял, кто мы. Хорошо, что ты унаследовал приход. Какие души приходят — загляденье».

«Placere tace. Замолчи, пожалуйста», прошептал Томас, «Я устал. Дай мне отдохнуть».

— Томас, ужин готов! — позвала мать из кухни.

— Иду, мама, только помою руки, — отозвался он, проходя к умывальнику.

Зайдя в маленькую комнатку, где они мылись, он уставился в мутное, покрытое трещинами зеркало, висевшее на стене. В нем отразились уставшее лицо, взъерошенные волосы, темные мешки под глазами. Томас отнюдь не был похож на своих ровесников, которые уже обзавелись семьями, выходили с отцами в море и путешествовали по стране. Он был подобен растению в оранжерее: его мир ограничивался церковью и приходом, заботами о матери и о прихожанах, работе с бумагами и книгами. Нельзя сказать, что это был предел его мечтаний, но здесь было его место, и он прекрасно это понимал. С его даром, с его знаменитым «благословением», он был нужен именно здесь, нужен всем тем, кто просил его о помощи. И таких людей становилось все больше и больше день ото дня.

Томас хорошо помнил свой первый самостоятельный обряд экзорцизма. Тогда ему было всего четырнадцать лет, и в то время он вовсю помогал отцу Бернарду с церковными заботами: чистка алтаря, уборка, расстановка свечей перед службой. Иногда Томас присутствовал на исповедях, а иногда (но крайне редко) и сам проводил их. Отец Бернард говаривал, что Томас вскоре дорастет до своей первой службы, и, надо признать, Томас с нетерпением ждал этого дня. Внутри у него было так много всего, что он хотел сказать людям: радость и боль, терпение и спасение, вера и надежда. В нем был целый мир наивного и верящего в справедливость юноши, и он был готов поделиться им со всеми.

В тот день Томас, как обычно, готовился к службе, пока отец Бернард был внизу, в подвале. Закончив с расстановкой свечей, он принялся за чистку купели. Все то время, что он работал, у него слегка пощипывали руки — но Томас давно привык к этому ощущению. Для него это не было чем-то странным: не знающий иного, он искренне верил, что во время работы в церкви, кожа зудит у всех священников. И в тот момент, когда он отложил тряпицу на край купели, со двора вдруг раздался приглушенный вопль, а вслед за ним — тонкий жалобный плач.

Ни секунды не думая, Томас выбежал наружу. Он уже чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы самому