Читать книгу - "Голубая кровь - Олег Угрюмов"

— Нам надо очень серьезно поговорить, — сообщил Килиан, устраиваясь поудобнее в кресле и вытягивая раненую ногу. От этой жары рана рубцевалась плохо и все время ныла. Терпеть, конечно, можно, но все равно противно.

— Опять? Килиан, миленький, не нужно. Я не в состоянии говорить ни о чем после… Ну ты понимаешь. Я устала, измотана, у меня просто нет сил говорить о чем-то серьезном. Не требуй от меня невозможного.

— Придется тебе потерпеть, маленькая, — сказал он необычно суровым голосом.

/А он повзрослел за последние дни. Странно, как я этого не заметила? Правда, я почти и не видела его: они с отцом и Руфом все время на стенах. Вчера, кажется, даже не спускались. Или позавчера? А ведь я почти не думаю о Руфе — и даже не замечаю этого./

— Ты повзрослел за последние дни. — И У на тонким пальцем провела по вертикальной морщине, прорезавшей лоб Килиана. — Я ее не помню. Наверное, это случилось только что.

— Что там?

— Морщина.

— Пустяки это. Морщины не шрамы. Особенно не шрамы на сердце. Уна, тебе очень тяжело, я чувствую это и понимаю, как жестоко заставлять тебя испытывать еще что-то, требовать выслушать меня. Поверь, я не настолько слеп и не настолько влюблен в себя, чтобы ради простой прихоти мучить мою милую девочку. Но когда мамы не стало, я вдруг понял, как внезапно и нелепо все может закончиться. В любой миг. И это ни от кого не зависит, даже от богов: проси их или не проси, ничего не изменится. И ничего не успеешь — ни рассказать, как любишь, ни сделать что-то очень важное, главное то, для чего родился на свет.

Я вдруг понял, что каждый приходит в этот мир не просто, не случайно, а для чего-то. Вот мама, она делала так, что всем вокруг нее было светло, будто факел горел в темноте. А отец защищает всех не только от врагов, но и от их собственных трусливых и подлых мыслей, от страха и от неверия в собственные силы. Ведь у нашего отца нет плохих воинов, даже если это зеленые новобранцы, которые ничего острее иглы в жизни не видели.

Я не очень глупо объясняю?

— Ты никогда так хорошо не говорил, Килиан, — прошептала она.

— Только не плачь, милая моя, а то я и сам расплачусь. Я же видел: когда мама поговорила с тобой, она хотела сказать что-то и мне, но уже не успела. И мне стало так горько, так… Я приревновал к тебе, не сердись. Мне даже показалось, что тебя она любила больше, только скрывала всю жизнь, а напоследок это проявилось!

— Килиан, честное слово, это произошло только потому, что… Я не могу рассказать тебе почему. Это огромная мамина тайна, и она не говорила, что ее можно знать кому-то еще — даже тебе. Это дело чести. Я не имею права выдать мамину тайну, но она никак не затрагивает тебя. Думаю, что у мамы были все причины любить тебя даже больше, чем меня. Просто она умела любить всех одинаково сильно.

— Теперь-то я понимаю, что был ужасным глупцом, пусть даже и несколько текселей. Но я не хочу, чтобы тебе пришлось корить меня за то, что я не сказал или не сделал то, что обязан сделать. Одним словом, выходи за меня замуж. Я не наш отец, и довольно часто допускаю ошибки, и иногда говорю несусветную чушь, но никто в целом свете не будет любить тебя так сильно, как я. Кроме наших, конечно, но они же не в счет?

Уна обняла его за шею и все-таки заплакала. — Как бы я хотела забыть все и любить только тебя, — проговорила она сквозь слезы. — Не сомневаться, не ловить каждый взгляд, не угадывать — а любить тебя до самой смерти. И чтобы у нас были такие дети, как мы, и они так же нежно были друг к другу привязаны. Почему, почему я такая несчастная?!

/Терпи, терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло в таком далеке, откуда ты его уже никогда не дождешься…/

— Ты, — Килиан сглотнул тяжелый ком, — любишь Руфа?

Слово «любишь» далось ему с невероятным трудом, словно он объяснялся на каком-то диком варварском наречии.

— Я и тебя люблю, но тебя как-то привычно. Как маму или папу. Я об этом не думаю. Я по-настоящему осознала, что чувствую по отношению к маме, только теперь и только потому, что ее не стало, А о Руфе я думаю постоянно. Будто его все время нет. Впрочем, его и на самом деле почти все время нет. И мне очень плохо.

— Я так и думал, — сказал брат. — Но мне хотелось надеяться, что я все сочинил. Что я преувеличиваю значение твоих слов, обращенных к нему, твоих нежных взглядов. Я предпочитал убеждать себя, что очень сильно ревную и оттого вижу скрытый смысл там, где все до смешного просто.

Но оказалось, что я был прав… А что же Руф? Он любит тебя?

— Ты сам как думаешь? — всхлипнула Уна. Она смотрела на брата с такой надеждой, что ему было совестно разочаровывать ее.

— Наверное… Конечно да. Разве можно тебя не любить? Подожди, он что, ничего тебе не говорил?

— Нет. Он смотрит на меня, и я вижу, что он все понимает, но не станет облегчать мне жизнь. Он не говорит ни да, ни нет. Впрочем, отчего он должен говорить мне, что не любит и не женится?

— Тоже верно, — сказал Килиан.

У него подергивалась щека, будто он изо всех сил скрывал сильнейшую боль. Впрочем, так оно и было на самом деле.

— Хочешь, я поговорю с ним на правах твоего родственника? — предложил юноша, когда ему показалось, что он сможет совладать с собственным голосом. — Спрошу его, что он собирается предпринимать? Когда объяснится с тобой?

— Нет! Только не это! — чуть ли не закричала Уна. — А вдруг окажется, что он не… Глупо, конечно, но я не хочу этого знать. Я буду ждать столько, сколько нужно.

— Это у нас семейное, — с кривой улыбкой выдавил Килиан. — Терпение и еще раз терпение, так и мама учила. Я ведь тоже готов ждать столько, сколько ты скажешь. Или сколько придется. Учти это на будущее. —

В комнате повисла тяжелая и неловкая пауза:

И когда раздался громкий крик Аддона, призывающего своих детей, они оба почувствовали невероятное облегчение…