Читать книгу - "Год Черной Лошади - Марина и Сергей Дяченко"

Тот, что пел, замолчал, и людва – прочая людва – захлопала в ладоши. На этот раз Улии удалось разобрать отдельные слова: ну, Саня, ну, парень, ты даешь…

Значит, этот отдельный, что выпал из людвы на удивленных Улииных глазах, значит этот, что пел, называется Саней, Парнем…

Она пошла вперед, нимало не раздумывая.

– Ты хорошо поешь, – сказала Парню так же просто, как говаривала порой фонарям: все, мол, скоро уладится.

Он смотрел на нее сверху, со скамейки, и, кажется, не знал, что ответить.

Кто это, спрашивала людва за спиной Улии.

– Спой еще, – сказала Улия.

Он слез со скамейки.

– Ты кто? – спросил он. – Мы знакомы?

– Я Улия, – сказала она нетерпеливо. – Будешь петь или я ухожу?

Людва что-то бормотала. Немножко смеялась. Улия смотрела на Парня, и тот почему-то смущался под ее взглядом.

– Ладно, – сказал он наконец. – Если женщина просит…

И запел.

* * *

Близился рассвет, движение почти совсем сгинуло с улочек и проспектов, а эта странная людва, окружавшая Саню в сквере, все лопотала и смеялась, и Улия не могла понять, почему Парень медлит.

– Ты не хочешь идти со мной? Почему?

Людва что-то говорила.

– Да нет, да пожалуйста, – Саня улыбался, но как-то неуверенно. – Я готов идти с тобой, прямо сейчас…

Улию кто-то взял за локоть и тут же выпустил. Она повернула голову – от людвы неясно отделилась фигура с тонкими ногами и длинными волосами, ее красные губы шевелились, она что-то пыталась сказать; сделав усилие, Улия разобрала: «откуда пришла девочка а то знаешь у нас так не принято чтобы».

Улия мигнула, и фигура снова слилась с людвой. Саня стоял, обнимая гитару, Улия протянула руку и освободила его от ненужного груза, потом выпустила гитару – ее подхватила людва – и обняла Саню за плечи, как Переула:

– Пойдем.

Она почувствовала, как его тревога и страх отдаляются, и – с Шаплюском всегда бывало то же самое – на смену им приходит покой и веселая надежда.

– Пойдем, – сказал Парень, и шумная людва наконец-то осталась за спиной.

* * *

Они шли молча. Первое движение вытекало на улицы, первые светлячки загорались в окнах, но подворотни были еще пусты. Саня что-то сказал.

– Что? – спросила Улия.

– Чудо, – сказал Саня. – Вот это да…

Улия неожиданно задумалась над его словами. Никогда прежде она не разделяла людву на отдельные части; никогда прежде она не шла по улице, держа под руку Парня. Возможно, это наваждение, было – и сгинуло, разве не вправе она, Улия, делать всегда что хочет?

– Кто ты? – спросил Парень.

– Улия.

– Юля?

– Можно и так.

– Почему ты ходишь ночью?

– А почему ты?

– Я… – он запнулся. – Ты знаешь… Странно получилось, нехорошо, потому что это у Светки Беликовой был день рождения, мы гудели до полуночи, потом пошли прогуляться… Я Светку, получается, бросил, в ее день рождения, так по-дурацки вышло…

Улия молчала.

– Но уже, наверное, поздно возвращаться? – спросил Саня с надеждой.

– Поздно, – сказала Улия.

– А где ты живешь? – снова спросил Саня.

– Здесь, – сказала Улия. – Это мой район.

– Да? – Саня замялся. – Мы… мы к тебе идем, что ли?

– Мы и так у меня, – сказала Улия. – Я здесь живу.

– Что, на улице? – Саня как-то нервно хихикнул.

– И на улице тоже, – Улия крепче обняла его за талию. – Я хочу, чтобы ты мне спел.

Саня остановился. Развернул Улию лицом к себе; их глаза оказались на одном уровне. Саня был высокий, как для людвы.

– Юля, – сказал он тихо. И уставился на ее губы.

Она смотрела, пытаясь понять, чего он хочет.

– Юлечка, – сказал он настойчивее и облизнул пересохший рот. Улия видела, как дернулось его горло – кажется, он проглотил слюну.

– Ну? – спросила она заинтересованно.

Тогда он набрал в грудь воздуха, точно как подворотня в ветреный день, и притянул к себе ее лицо. И губами взял ее за губы; она сперва удивилась, а потом ей понравилось.

Она обняла его крепко, как Шаплюска, но тот был бетонный и несчастный, а этот – счастливый, горячий и живой. Этот меньше зависел от воды и ветра, корней и сетей, этот хотел не покоя – чего-то другого, Улия не вполне могла понять, чего, однако порыв Парня нравился ей.

– Пойдем ко мне, – сказал Саня, когда его губы освободились. – Поймаем машину, у меня есть деньги…

– Зачем? – спросила Улия.

– Я тебе спою, – сказал он.

* * *

Улия сидела на чугунном поручне над большой развязкой. Движение текло в десять потоков, один над другим, по мосту и под мостом, и по тоннелю, проложенному в земле, тоннелю, продуваемому теплым надземным ветром; Улия любила игру движения, любила чувствовать эту площадь во всей ее сложности и безостановочности, она всегда приходила сюда, желая обрести покой.

Сегодня она сидела на чугунном поручне, ей казалось, что глаза светофоров смотрят неодобрительно, но это ее веселило.

Почему-то Парень Саня очень напрягался, когда она пыталась честно отвечать на его вопросы. Поэтому она перестала отвечать – чтобы успокоить его; он и в самом деле успокоился, но не совсем. Он привел ее в не очень новый, но и не старинный дом, блочный, с намечающейся усадкой фундамента; нутро дома взволновалось, увидев Улию, однако она не стала говорить с ним, а проскользнула вслед за Саней в низкую ячейку, приспособленную для обитания людвы.

Саня не стал петь. Но она, подумав, решила, что песня может обождать; перед глазами ее снова стелились огни, снова вился ветер и дышал Город, а она, Улия, была счастливейшим его дыханием…

За тонкой стенкой проснулись. Саня сказал: ой, родители. Людва за стенкой не шумела, но в молчании ее Саня чуял недоброе.

На рассвете Саня выпустил ее – без единого слова; нутро дома поджидало на лавочке у подъезда – сидело старушкой в платке. Нутро блочного дома сказало, что вольные порождения Города не путаются с людвой и что Улия испоганила себя. Улия ничего не сказала несчастному нутру холодного, проседающего блочного дома; через несколько минут она оказалась на чугунном поручне своей любимой площади-развязки и теперь смотрела, как играет, перекатываясь, быстрое бликующее мобильё.

Вот под мостом вспыхнула воспаленная точка. Мобильё столкнулось, людва выскочила наружу, там были крик и ругань, площадь подрагивала серой шершавой кожей, терпеливо переваривала аварию; миновало полчаса, потом час, движение все так же катилось в десять потоков, и только осколки стекла под мостом напоминали о затянувшейся ранке…