Читать книгу - "Земля Святого Витта - Евгений Витковский"

Местом работы Гаспара считалась Академия Киммерийских наук, но ни помещения, ни штата, ни хотя бы второго академика она не имела, по каковой причине ежедневно, соблюдая лишь киммерийскую неделю (чтобы выходных поменьше было), ученый шел из своей казенной квартиры на Академической набережной в рабочий кабинет при Домике Петра Великого — на противоположной стороне острова Петров Дом, три четверти которого занимала рыночная площадь, а на оставшейся четверти умещались два зеленых сквера — один, поближе к дому Гаспара, был разбит вокруг монумента с непонятным постороннему взгляду рисунком, а второй — вокруг Дома царя Петра, где тот провел некоторое время по соглашению с тогдашним архонтом Евпатием Оксиринхом. Памятник Царю был вполне традиционный, — конная статуя, опирающаяся на одно лишь левое заднее копыто, десница, простертая на север (туда, на Миусы, где раки зимуют, указывал Петр, и это было грозным предупреждением всем врагам Киммерии и России), — однако без всякой надписи: царь в визитной карточке не нуждается. Зато памятник архонту, хотя и представлял собою простой обелиск, имел на себе нечто такое, что всегда грело душу Гаспара: на нем по-старокиммерийски, при помощи почти всеми забытого минойского алфавита (посторонний взгляд воспринимал его как ряд рыбок и птичек, эдакий орнамент, более ничего), стояло: «Благодетелю Рифейскому, пастырю Киммерийскому, славному Евпатию и его Викториям». Викторий у славного архонта было две, жена и дочь, и по материнской линии Гаспар был их потомком. Так что этот сквер, в двух шагах от собственного дома, Гаспар считал как бы запасным кабинетом. Добрая треть лучших мыслей приходила ему в голову именно здесь.

Старокиммерийский язык Гаспар знал в Киммерии так, как знали его лишь гипофеты, — в чьих записях язык и продолжал свое письменное существование вот уже много столетий, — а минойским пиктографическим письмом владел лучше них. Своё собственное имя он мог записать всего тремя значками (если без отчества, но отчество изобрели как раз русские), нынешний молодой гипофет на своё имя извел бы целую строку, — пока как-то раз Гаспар не показал ему три значка, в которых Веденей Иммер с удивлением распознал свое собственное имя вместе с фамилией. То, что не предназначалось для общего чтения, Гаспар спокойно записывал этими значками — рыбками и птичками — любое, что приходило в голову, притом перемешивая оба языка: к примеру, из рисунка рыбки-медянки, иначе именуемой рифейским ершом, и подпрыгивающего изображения ибиса, которым по-киммерийски обозначалось уточнение, что-то вроде двоеточия, по-киммерийски получалась бессмыслица, а по-русски выходило совсем ясно: «медь»-«ведь». Минойская письменность к тому же давала возможность экономить бумагу. Гаспар не знал, зачем он ее экономит — но приятно было уметь.

Гаспар умел развлечь себя.

Из Оксиринхова сквера был виден угол дома, в котором жил ученый, а ближе располагалась длинная вывеска: «Розенталь и внуки. Ночная починка мебели». Фирма эта была семейной, по многим причинам представляла собою исключение из всех киммерийских правил, уже по этому по одному она всегда интересовала Гаспара. Прежде всего — второй фирмы с такой специализацией не было на всю Киммерию, и Гаспар не был уверен — есть ли вторая такая вообще. Кроме того, Розентали, что дед, что внуки, были уходцами из евреев, в Киммерионе очень немногочисленных, они не соблюдали ни субботы, ни кошрута, но и в выкресты эта семья тоже не подалась, да и вообще разговаривать на темы религии эти бородатые, горбоносые люди с киммерийскими пальцами соглашались с охотой, но ни к какой не примыкали, отшучиваясь тем, что на такое дело у них времени нет — мол, ночью работы много, часто кровати ломаются, да и другая мебель — а днем и не отоспишься. Но и атеистами Розентали себя тоже не признавали, ответ про атеизм у всех был один: «Что я, сумасшедший?» Впрочем, мысль о том, что если человек — атеист, то его лечить срочно надо, была в Киммерии общей. В медучилище Св. Пантелеймона даже обучали — как помочь человеку в случае острого приступа атеизма. Гаспар давно разузнал — как именно, процедуру записал, но запись зашифровал. Очень уж там жестокая процедура предполагалась. И загадочная: предполагалось, что надо быстро-быстро бежать в депо пиявок. А пиявки в Киммерии водятся не в депо, их выпасают, да и не пиявки они тут, а гируды. Простых, русских — нет: офени, что ли, принесут? Любой офеня от такого заказа в ужас придет да разом в монастырь запросится. Тяжелая болезнь атеизм. Впрочем, если бы в такой болезни заподозрили члена по-настоящему сильной гильдии (а гильдия мебельщиков, к которой принадлежали Розентали, была весьма сильной), медику самому пришлось бы обращаться к своему начальству в гильдии медиков, испрашивая прямого приказа. Впрочем, всё это существовало лишь на бумаге: на памяти живущего поколения в Киммерионе приступов атеизма зарегистрировано не было.

Гаспар приготовился занести что-то на слово «РОЗЕНТАЛЬ», но во внутреннем кармане пиджака зазвонил мобильный телефон. Позвонить могло лишь одно существо, — ибо трудно называть человеком персонажа древнегреческих мифов, ненароком попавшего в Киммерию. Это была небезызвестная старуха по имени Европа, некогда увезенная быком из родной Финикии на Крит, где была сдана царю Астерию, как-то повязанному родством с киммерийскими князьями Миноевичами. Когда древние киммерийцы драпали неведомо откуда на берега Рифея, прихватили с собою и Европу. Лежать бы старухе вместе с прочими отцами-основателями на Земле Святого Витта да разве что вздрагивать вместе со всеми, когда тряхнет, но на свою беду оказалась она долгожительницей. Долго жительствовала Европа, глядя на то, как обрастает каменной застройкой архипелаг посреди Рифея, вкус к жизни то теряла, то вновь обретала, — пока вдруг не заметила, что очень уж зажилась на свете. Тогдашние медицинские светила объяснили ей, что это на нее интимная связь особо мощное воздействие оказала. Если хочет она свое земное бытие прекратить — то нужно обращаться к князю, — в те поры еще не вымерла династия, не нужно было мыкаться, подбирая очередного архонта. Князь Миной Миноевич старуху выслушал, почесал бороду, темя и многое другое, и категорически отказался принимать на себя заботу о смерти старухи-Европы. О жизни — пожалуйста! Была старухе немедленно назначена пожизненная жилплощадь (любая, кроме общественных зданий), большая пенсия, равная стоимости ежемесячного прокорма десяти крупных быков, бесплатный проезд на трамвае и многое другое, чего старуха упомнить не могла, — вот, скажем, не помнила она, при князьях ей пожизненный проездной на трамвай вручили, или уже при архонтах?.. Европа жила, жила, не умирала, однако память ее не была рассчитана на такую длинную жизнь; чего требовать от простой финикийской девки, хоть и дочери царя, но ведь царь свою дочь тем же способом мастерит, что и любой другой… Впрочем, и тут давала память Европы сбой. Никак не могла она вспомнить — уже клонировали детишек, когда бык ее увез, или нет еще? Или, если б клонировали, зачем тогда бык ее украл? Или бык её вообще по какой другой надобности украл?.. Ничего-то не помнила старуха Европа, полностью совпадая этой своей неспособностью помнить со своею тёзкою, ну, той, по которой раньше призрак бродил, а теперь его выгнали. Европа попросила разрешения на проживание в бобровой хатке под Уральским хребтом, в гроте озера Мурло, прямо под замком графа Палинского, и разрешение это получила. Она вселилась в грот и неделями спала, изредка просыпалась и начинала рассказывать свои сны приглядывавшим за ней озерным бобрам О'Брайенам. Семь или восемь поколений бобры старуху терпеливо слушали, а потом взмолились: пусть дадут другого слухача. Раньше службой слухача при Европе карали триедских контрабандистов, потом некоторое время её вовсе никто не слушал, а позже кто-то из офеней занес в Киммерион игрушку — мобильный телефон. Гаспар по доброй воле охотно согласился выслушивать сны Европы, из-за чего горожане лишь зауважали его еще больше: самопожертвование считалось у киммерийцев великой добродетелью.