Читать книгу - "Черный сок - Марго Ланаган"

— Тристем дал мне пистолет.

Икки выпучила глаза.

— Ты что, обалдела?! Услышат же!

— Там эта штука на дуле. Заглушитель. Когда до носа дойдет, я его в смолу засуну и стрельну тебе в рот. Потом дырочку заглажу. А им скажу, у тебя сердце остановилось от давления.

Фелли тряхнул головой, освобождая уши. Икки притихла и смотрела на Матушку во все глаза. Молчание нарушали только хруст горбушки, которую грыз Дэш, да свист ветра в колючем прибрежном кустарнике. Я тоже смотрел во все глаза на Матушку и Икки. Не очень-то мне нравился этот план. Девушка, погрузившаяся в смолу по пояс, была совсем не похожа на нашу Икки. Ее лицо менялось неуловимо, как мозаика грозовых туч или кожа хамелеона — каждую секунду другое, а перехода незаметно.

— Нет, — сказала Икки, по-прежнему не сводя с Матушки глаз. — Ничего ты не сделаешь. Просто ни к чему.

Ее улыбка была как спичка, от которой занялась улыбка Матушки, и они молча улыбались, любуясь друг в друге чем-то таким, что мне было не видно.

А потом их глаза поплыли, и улыбки светились уже сквозь слезы, и Матушка, упав на колени, обнимала Икки, а та некрасиво рыдала у нее на плече тем плачем, который никто не имеет права прерывать.

И только тогда, услышав могучую глухую волну «у-у-ла-у-у-ла», прокатившуюся над ямой, я понял, какая огромная толпа собралась на берегу: зрители жутко выли и притоптывали ногами, приветствуя Матушкину скорбь.

— Видал, какая толпа! — сказал я Дэшу, чтобы согнать мурашки со спины. — Гораздо больше, чем в прошлый раз, когда топили Чеппова отца.

— М-м… Чеппов отец был старый и на голову больной, — ответил Дэш с набитым ртом. — И убивал таких же, как он: старых и придурочных.

— Кто это там? Рыбари, что ли? А эти, смотри, в желтых накидках… Надо же, от самых пещер пришли!

— Не забывай, День Лангаса на носу, — справедливо заметил Дэш. — Многие из них паломники. Заглянули, потому что по пути.

— Да, наверно… Как думаешь, честь или позор?

Дэш пожал плечами.

— А черт его знает. Дурацкий какой-то ритуал. Надо же додуматься: устроить семейную гулянку в вонючей яме, в то время как одного из родственников топят в смоле!

— Матушка сама так захотела.

— Да уж… Наверное, это лучше, чем вот так обниматься целый день.

Дэш запустил руку в корзину, выудил миндальное печенье и положил его в рот, как будто имел на это полное право.

Потом у меня в памяти все поплыло, остались несвязные обрывки. За нами наблюдали так пристально! Несмотря на почти полный штиль, с берега долетали запахи дыма, обрывки музыки, гул разговоров, и это мешало сосредоточиться, нарушало уединение. А тут еще Икки, ее залитое солнцем лицо, ее тело, по грудь ушедшее в смолу и навсегда простившееся с дневным светом. Время продергивалось мимо сознания здоровенными кусками: того и гляди улетит целый день. Я думал о том, что должно произойти, искал отличия этого дня от тысячи прошлых дней. Хотелось, чтобы время притормозило и дало мне шанс как следует подумать, прежде чем сестренка с головой скроется в вязкой черноте. Ум запыхался, пытаясь угнаться за летящим по небу солнцем.

Пришел вечер. От Икки остались только голова и плечи; она пела вместе с нами при свете лампы. Мы пели старое: «Цветок для тебя», «Бухта курицы и цыпленка», «По тропинке с Биджум Синг», «Доллар-ягодка», даже детские песенки из репертуара маленького Фелли, которых она обычно терпеть не могла. Икки попросила Дэша обучить ее новому хиту «Рассеянный бродяга» и старательно повторяла сложный припев. Она тормошила нас, заставляла подпевать вторыми и третьими голосами, словно стараясь отвлечь от горящих на берегу чудовищных костров, от чужеголосых гортанных песен охотников и рыбарей, от ритмичного топота танцующей в темноте толпы. Но наши слабые голоса ничего не могли заглушить, и еще ни разу в жизни нам не доводилось петь под столь жуткий аккомпанемент.

Когда глянцевая смола подошла к подбородку Икки, Матушка послала меня за венком:

— Тетушка Май должна была принести.

Я поднялся и зашагал по смоле. Идти было приятно, отсиженные ноги наслаждались движением. Передо мной словно светил волшебный фонарь: на пути затихала музыка, умирал смех, останавливались танцы, и по всей окружности ямы блестели глаза — чужие и знакомые, но тоже ставшие чужими.

Толпа расступилась, и показался венок — бледный круг, обрамленный спиралями шепчущей лозы. Красивее я ничего в жизни не видел. Найдя пологое место, я выбрался на берег. Земля была непривычно твердой и холодной. Колени дрожали. Я принял у тетушки Май венок: тяжелый, с удушливым запахом. Из толпы протянули гирлянды.

— Ты должна помочь, — сказал я. — Мне одному не донести. И вообще Икки хочет, чтобы ты подошла.

Тетушка Май покачала головой.

— Она мне сердце пополам разрубила своим проклятым топором.

— Хочешь отплатить тем же? Ей жить осталось меньше часа!

Мы злобно глядели друг на друга, облитые светом костров, нагруженные бледными гирляндами.

— Смотри-ка, Май, а у мальчишки зубы прорезались! — крикнули из толпы.

— И правильно! — подхватил другой голос. — Для Икки это час последних радостей, Май. Если она считает, что прощание с тобой — радость, то надо…

— А нечего было нас позорить!

— Потом будешь грызть себя, — сказал первый.

— Это все равно что… — Май опустила плечи. — Ей следовало думать о семье! А не только о себе…

— Возьми цветы, Май! Не заставляй мальчишку бегать дважды. Девчонке уже недолго осталось.

— Все там будем, — тихо добавил первый голос.

Тетушка Май стояла молча. Угол ее рта задрожал и полез вниз.

Я повернулся и надел венок на голову, будто мальчик на свадьбе: гирлянда легла на спину до самой земли. Не оглядываясь, я спустился и зашагал по смоле. Волшебный фонарь продолжал светить, гася гул толпы. В ушах стоял скрип и шорох цветов, в глазах качался круг огней — там, где стояли Матушка, Дэш, Фелли, и торчала из смолы голова Икки.

Матушка, неловко опустившись на колени, о чем-то говорила с Икки. К тому времени как я подошел с цветами, сестренка уже не могла повернуть головы.

— Ах, моя малышка! Ах, милая! — запричитала у меня за спиной тетушка Май.

Я чуть было не сказал: «Поздно спохватились, тетя!» В груди булькала ярость вперемешку со страхом. Я казался себе слишком взрослым для тетиных глупостей.

— Ну вот, Икки, — улыбалась Матушка, укладывая гирлянды вокруг дочкиной головы. — Сейчас ты у нас станешь еще красивее. Тебя не будет, а цветочки останутся. Будем сюда приходить, навещать.

— Они сразу завянут, я знаю, — отвечала Икки сдавленным голосом, сквозь зубы. — Завянут от жары.

— Для тебя они всегда останутся свежими. Ты возьмешь их с собой, вместе с нашими песнями.