Читать книгу - "Злое железо - Алексей Молокин"

Город опустил тяжелый взгляд,

Память нашу украл,

Что же ты проходишь мимо, брат,

Что ж ты отвернулась, сестра?

Я стою с гитарой у метро,

Я с удачей нынче врозь,

Молча подойди и память тронь,

В кепку мелкий никель брось.

Помнишь, брат, когда-то мы с тобой

Вместе брали перевал?

На двоих патроны, зной и боль,

И меня ты товарищем звал.

Я, как пес, ловлю знакомый взгляд

За автомобильным стеклом,

Бросьте десять центов, я ж ваш брат,

Просто мне не повезло.

Помнишь, как братались мы с тобой,

В хлебе, женщинах и вине,

Помнишь запах глины пороховой,

Помнишь утром росу на броне?

Я как пес ловлю родной твой взгляд

За автомобильным стеклом,

Брось мне десять центов, я ж твой брат,

Просто мне не повезло…[4]

Песенка, видимо, была вполне в местном духе, потому что вокруг меня образовалась небольшая толпа, видимо, блюз, а именно в таком стиле я исполнил «Десять центов», был не совсем чужд этому странному городку, а стало быть, существовала надежда, что ему вообще не чуждо ничто человеческое. В портфель с мягким стуком посыпались мелкие монетки, потом стук сменился тихим звоном. Моя напарница что-то тихо говорила публике, но я не слушал. Все-таки мне было стыдно. Какая-то шустрая бабулька ловко просунулась сквозь сгрудившихся поодаль басисто перешептывающихся подростков и спросила:

– Милок, а ты только в валюте берешь, или в деревянных тоже можно?

Я кивнул, сделав вид, что подстраиваю гитару. Публика развеселилась. Раздались советы, в том плане, что лучше всего натурпродуктом и побольше. Бабулька не растерялась, выудила из пакета фуфырик с чем-то мутным и ловко сунула мне под бок.

– На-кось, милок, взбодрись маленько, а то уж больно грустная у тебя музыка.

– Вот это дело! – одобрили в толпе.

Надо было продолжать, но ничего подходящего почему-то не приходило в голову, кроме идиотской фразы «У меня есть доллар, доллар, чтоб пожрать…». Я мотнул головой, но это не помогло. «…значит, у нас есть доллара два, на выпивку хватит едва…» – глумливо вякнуло где-то в мозгах. Так и побить могут, да еще и гитару сломают. Русское надо что-то, русское, уговаривал я себя и наконец уговорил. Когда-то давно, в другой, не в той, которая «здесь», и не в той, которая «там», а в настоящей России, в доме над крутым берегом, эту песню пела моя бабка, и вот я ее вспомнил…

Это было давно, лет пятнадцать назад.

Вез я девушку трактом почтовым.

Круглолица, бледна, словно тополь стройна

И платочком покрыта шелковым.

Попросила она, чтоб я песню ей спел,

Я запел, а она подхватила.

Кони мчались стрелой, словно ветер степной,

И несла их нечистая сила.

Вдруг казачий разъезд перерезал нам путь.

Тройка тут же как вкопана встала.

Кто-то выстрелил вдруг прямо в девичью грудь,

И она, как цветочек, увяла.

Перед смертью она рассказала мне все,

Что недавно с тюрьмы убежала…

– Знать, судьба такова – молодой умереть.

Я свободы народу желала…

Посмотрите, вдали холм высокий стоит,

Холм высокий, поросший травою.

А под этим холмом крепко девушка спит,

Унесла мою песню с собою.[5]

С ужасом я почувствовал, что каким-то странным образом, аккомпанируя себе, снова ухитряюсь сбиваться на блюз, совершенно неуместный в этой песне, но публика ничего не заметила, а может быть, просто сочла это такой творческой манерой… Публика, конечно, дура, но иногда она бывает права. Ведь по сути своей это и есть блюз. Блюз – это когда человек разговаривает с Богом, и тот его слушает… И не важно, на каком языке этот человек разговаривает, настоящему Богу это все равно, он понимает.

Народ пригорюнился. Некоторые перетаптывались, словно им хотелось уйти, но не решались. Потом толпа раздалась в стороны, словно кто-то нагло, по-хозяйски раздернул надвое пестрый ситцевый занавес, и передо мной оказались двое круглоголовых стриженых молодчика, одинаковых с лица, в кожаных куртках и темных брюках, как ни странно, со стрелками.

«Братки, – подумал я. – Сейчас будут бить! Только бы гитару не тронули. Где же этого чертова Костю-героя носит?»

Братки, однако, сразу бить не стали. Один, тот, у которого поперек головы протянулся белесый шрам, присел передо мной на корточки и спросил:

– Ну, чего закочумал? Играй дальше, давай, коли взялся.

Второй между тем, тоже присев на корточки, деловито копался толстыми пальцами в содержимом открытого портфеля. Меня слегка передернуло, будто он за пазухой у меня копался, но я промолчал. Где же носит этого кретина Костю?

– Херня, – сказал тот, который копался в мелочи, отряхнул пальцы, словно ковырялся в дерьме, ловко выдернул у меня из-под бока фуфырик, вырвал полиэтиленовую затычку крепкими зубами, глотнул, сплюнул и повторил: – Херня.

Наверное, это было его любимое словечко.

Первый встал, отряхнул штаны, неодобрительно посмотрел на меня, потом приказал – именно приказал, такие дела…

– Чего хлебало-то разинул, работай давай, сказано ведь! Или не понял?

От братка мощно несло пережаренным луком и чем-то еще. На перегар это было не похоже. Так пахнет… В церквях так пахнет. И еще на кладбищах. Ладаном от него пахло, вот чем!

Я неуверенно взял несколько аккордов, музыка почему-то разваливалась в пальцах, словно дешевая печенюшка, но возражать не стал – еще грохнут по голове моей же гитарой, а гитару было жалко. Не голову, голова – черт бы с ней, раз она такая дурная, что поверила этому героическому прохиндею. О Люте я почему-то не подумал, забыл, наверное. И в это время, растолкав саму собой проредившуюся толпу, появился герой Костя. Наша крыша, так сказать. Дырявая, как колготки Снегурочки по вызову в конце новогодней ночи.

– О чем базар? – весело спросил он, оглядывая присутствующих.

Выглядел наш герой, надо сказать, весьма и весьма! Где он только откопал эту кожаную куртку с ржавыми подпалинами? Купил? Сомневаюсь, скорее выменял у какого-нибудь бомжа, только вот на что?

Одинаковые с лица братки презрительно покосились в его сторону, тот, который со шрамом, даже снизошел до ответа:

– А тебе не все равно?

Костя совершил несколько замысловатых телодвижений в стиле Чака Норриса, демонстрируя свою крутость, что не произвело на братков ровным счетом никакого впечатления, после чего сообщил: