Читать книгу - "Минск 2200. Принцип подобия - Майя Треножникова"

— Уроды, — сказал он. Поднял миску с похлебкой, понюхал и поморщился: сущими помоями кормят. Тоже, что ли, наказание? Додумались же!

Он подцепил и выудил картофельную шелуху.

— По-моему, даже ты это есть не будешь, а, Рони?

Реакции не последовало. Целест сравнил напарника

с медленно бредущим «отключенным» — полуоткрытый рот и расслабленные лицевые мышцы коматозника; его передернуло. Что происходит? И без того молчаливый, Рони окончательно замкнулся в себе; равнодушный к клетке, к отвратительной кормежке, к… к нему, Целесту. Они ведь друзья. Что случилось?

— Эй? — Он тронул плечо. — Ты не болен, а?

— Нет, — откликнулся Рони.

— Слушай, я уже привык, что тебя болтуном не назовешь, но… в чем дело? Ты отлично выкрутился там, ну, с охранниками… и отцом. — Целест взял холодную ладонь в свою, улыбнулся. — Ты спас нас всех. Я разбираюсь в… воздействиях. Они теперь Вербену не тронут, ты хорошо им промыл мозги…

Кажется, последнего не стоило говорить. Рони выдернул руку с нехарактерной резкостью. Сел на полу и отвернулся от Целеста, закрывая ладонями глаза. И кажется, Целест понимал значение этого жеста…

— Рони?

— Мозгожор.

— Ох, ёпт. — Ничего корректнее Целесту в голову не пришло. Хотелось пинать дверь и материться. «Твою мать, хорошего мальчика из вшивой деревеньки обозвали „моз-гожором“ — мировая скорбь и трагедия…» — Это все?

— Недостаточно? — Рони припомнил испуганное и немного брезгливое выражение лица Элоизы — уголок ярко-коралловых губ поджат, и она готова отплевываться, будто на язык попала тухлятина. Мозгожор. Чудовище. Порой чудовища рвут на части врагов, но то не отменяет острых когтей, желтых клыков, ядовитой слюны и вони из пасти.

— Ну… Рони… — Целест растерянно покусал указательный палец жестом-привычкой, словно в розовожелтом пушистом кресле сестры. — Магнитов не любят, потому что, да, мы убийцы. И мы сильнее обычных людей. Люди побаиваются тех, кто обладает недоступной им силой. Меня в детстве обучали Знанию Восстановленному, так вот, старого Бога распяли на кресте за то, что он был подобен мистикам и воинам сразу. А потом две тысячи лет поклонялись ему. По крайней мере, в нас не пытаются вбить гвозди.

Среди тишины потрескивали разряды «плесени»-нейтрасети. Иззелена-черные искры пробегали и осыпались; камера облизывалась на пленников и жаждала испить до дна. Целест в очередной раз погрыз палец.

Подействовало? Не лучшее время для проповеди, не лучшее время для поддержки боевого духа.

Рони развернулся к нему всем телом.

— А ты? — спросил он. — Ты меня боишься? Элоиза — да. Или… — Он задумался, подбирая сравнение. — У нас ставили мышеловки. И каждое утро, обычно женщины и девушки, собирали и выбрасывали дохлых мышей. Они держали грызунов за хвосты и кривились. Вот и Элоиза…

Он мотнул головой, не договорил.

— А ты?

— Нет, — растерянно отвечал Целест, но отступил на полшага. — С чего бы?

— Ты вытащил меня там, в саду. Ты спас меня минимум дважды. Мистиков обзывают «мозгожорами», но, если позволишь, я покажу, что еще могут мистики…

Точно на электронной прокрутке мелькнули описания и предупреждения. Мистик способен свести с ума, гласили они, выжечь нервные узлы и отшвырнуть «отключенным» или просто пускающим слюни идиотом, навеки запереть среди худших кошмаров, где смерть — благословение.

Затем Целест кивнул.

Чужой разум вторгся толстой иглой. Целест хмыкнул, его передернуло: не самое приятное ощущение, будто под черепом вырос чужой глаз. Рони улыбнулся: расслабься, и тогда Целест махнул рукой, растянулся на полу в позе морской звезды. Делай, что пожелаешь.

Наслаждение нахлынуло искристым потоком — ошеломляло, переполняло даже; Целест тихонько застонал, сжал в кулаках ткань рваных брюк; глаза его закатились, будто в обмороке, а губы заалели от прихлынувшей крови. Он выгнулся навстречу экстазу.

Отдельных «картинок» не мог разобрать. Покой и возбуждение, сродни сексуальному, расслабление и восхитительная напряженность каждого нерва; видения мелькали коловертью, смазано, но непостижимым образом ему удавалось прочувствовать каждое, словно смаковать дорогое вино. Сладкая тоска и ароматная горечь — апельсиновая корка, сахарная вата и теплое молоко. И в финале — бархатистая влажная темнота. Абсолют.

Целест никогда не вернулся бы оттуда добровольно. Потребуй с него дар, разум, душу — он отсыпал бы щедро, как медяки на празднестве, в пьяном угаре. Только бы остаться среди розово-черной тьмы.

Он разозлился, когда услышал Рони:

— Все. Довольно.

— Твою… Рони! Что это было? — Целест приподнялся на локтях. Со стыдом ощутил, как спереди липнет, будто после «мокрого» сна; скрестил ноги.

— Я вернул тебя в материнскую утробу. Говорят, нет счастливей нерожденного младенца…

«И это правда», — одними губами выговорил Целест, чересчур слабый, чтобы подняться на ноги. Он сел на полу, растирал затекшие колени и заново воспринимал холод, затхлый смрад, голод и грязь на коже и волосах.

Рони подарил ему блаженство… подарил? Или напомнил… лучше бы не вспоминать.

«Мистики все-таки опасны», — подумал он, но то была спокойная мысль. Покачиваясь, Целест встал со своего неуютного ложа, хлопнул Рони по плечу, приобнял его:

— Спасибо. Было круто. Только…

«Не надо больше. Слишком тяжело возвращаться. Слишком легко попросить оставить там навсегда».

— Только чересчур.

У Рони вертелись на языке тысячи вопросов — примет ли Элоиза такой подарок, а может, иной, ведь «хороших» картинок много, больше, чем льдинок в мерзлом северном море; поймет ли она, откроется или… Но эмпат впитал эмоции Целеста, и смолчал.

Больше никогда, решил он. Больше никогда.