Читать книгу - "Сыновья Ананси - Нил Гейман"

Грэм Коутс сжал губы, опустил глаза на листок, лежавший на столе, и снова их поднял.

– Мне дали понять, что ты до завтра не вернешься. Чуток рановато, нет?

– Мы, в смысле, я прилетел этим утром. Из Флориды. Подумал, что можно прийти. Много дел. Горю на работе. Если можно.

– Безуславно, – сказал Грэм Коутс. От этого слова – лобового столкновения «безусловно» и «ну и славно» – у Толстяка Чарли всегда сводило зубы. – Это ж твои похороны.

– Скорее, моего отца.

Поворот головы – ну в точности хорек.

– Все равно, это твой день по болезни, как договаривались.

– Конечно.

– Мэв Ливингстон. Вдова Морриса. Беспокоится. Нуждается в утешении. Комплименты и обещания. Рим не сразу строился. Мы по-прежнему пытаемся разобраться с наследством Морриса Ливингстона и передать ей деньги. Звонит практически ежедневно, нуждается в поддержке. Поручаю это тебе.

– Понятно, – сказал Толстяк Чарли. – Работать, чтобы, гм, не было покоя нечестивцам.

– Один день – один доллар, – погрозил Грэм Коутс.

– Не покладая рук! – вставил Толстяк Чарли.

– До седьмого пота, – кивнул Грэм Коутс. – Ну, приятно было поболтать, но у нас обоих много работы.

Когда Толстяк Чарли оказывался в непосредственной близости к Грэму Коутсу, с ним случались две вещи: а) он принимался говорить штампами и б) мечтать о больших черных вертолетах, которые сначала расстреляют офис агентства Грэма Коутса с воздуха, а потом сбросят на него канистры с горящим напалмом. Толстяк Чарли в своих мечтах, конечно, в офисе отсутствовал. Он сидел на веранде маленького кафе на другой стороне Олдвича, потягивал кофе с пенкой и время от времени аплодировал тем канистрам, что особенно метко достигали цели.

Из этого вы могли бы заключить, что работой Толстяка Чарли вам заморачиваться не следует, поскольку счастья она ему не приносила, – и, в целом, были бы правы. У Толстяка Чарли имелись способности к счету, которые не оставляли его без работы, а еще неповоротливость и робость, которые не оставляли ему шанса объяснить окружающим, что это такое он делает и как много он сделал.

Толстяк Чарли наблюдал, как люди неустанно стремятся к вершинам собственной некомпетентности, он же оставался на начальном уровне, делая минимально необходимое, вплоть до того дня, когда снова пополнял ряды безработных и возвращался к дневным телепрограммам. Он никогда надолго не оставался без работы, но за последние десять лет его увольняли слишком часто, чтобы он мог чувствовать себя уверенно в любой должности. Впрочем, он не принимал это на свой счет.

Он позвонил Мэв Ливингстон, вдове Морриса Ливингстона, когда-то самого известного в Британии низкорослого йоркширского комика, давнего клиента агентства Грэма Коутса.

– Здравствуйте, – сказал он. – Это Чарльз Нанси из отдела клиентских счетов агентства Грэма Коутса.

– Ах, – ответил женский голос на другом конце линии. – Я думала, Грэм сам мне позвонит.

– Он немного занят. Поэтому он, кхм, перепоручил это, – сказал Толстяк Чарли, – мне. Так что… Чем могу помочь?

– Ну, не знаю. Я просто хотела узнать, ну, то есть мой менеджер в банке хотел узнать, когда поступят остальные деньги из наследства Морриса. Грэм Коутс объяснил мне в прошлый раз, то есть, я думаю, это было в прошлый раз, когда мы обсуждали, что средства были инвестированы, в смысле, я понимаю, что для таких вещей нужно время, и он сказал, в противном случае я потеряю значительную сумму…

– Ну, – сказал Толстяк Чарли, – он над этим работает. Но для таких вещей действительно нужно время.

– Да, – сказала она. – Думаю, что это так. Я звонила в Би-би-си, и они сказали, что после смерти Морриса провели несколько платежей. Знаете, они выпустили всю серию «Моррис Ливингстон, я полагаю?»[13]на DVD. И покажут оба сезона «Сзади и на висках покороче» на Рождество.

– Я этого не знал, – признался Толстяк Чарли. – Но, уверен, Грэму Коутсу это известно. Он всегда в курсе таких вещей.

– Мне пришлось купить себе этот диск, – сказала она тоскливо. – И все вернулось. Рев грима, запах клуба Би-би-си[14]. Теперь скучаю по сцене, вот что. Там я и встретила Морриса, понимаете. Я танцевала. У меня был успех.

Толстяк Чарли пообещал ей дать знать Грэму Коутсу, что ее менеджер в банке слегка озабочен, и положил трубку.

Как это возможно вообще, скучать по сцене, подумал он.

В самых страшных снах Толстяка Чарли луч света падал с темных небес на широкую сцену, а невидимые фигуры пытались заставить Толстяка Чарли войти в этот луч света и спеть. И неважно, как далеко и как быстро он убегал или как хорошо прятался, его находили и вытаскивали обратно на сцену, на глаза десяткам замерших в ожидании людей. Каждый раз он просыпался до того, как начинал петь, потный и дрожащий, с сердцем, взрывающимся в груди, как снаряды при артобстреле.

Рабочий день подходил к концу. Толстяк Чарли работал в этой конторе почти два года. Он работал здесь дольше всех, кроме самого Грэма Коутса, ибо текучка в агентстве была высока. И все же никто ему здесь не был рад.

Временами Толстяк Чарли просто сидел за столом, уставившись в окно и слушая, как бьет по стеклу бесчувственный серый дождь, воображая себя на тропическом пляже, где волны невозможно синего моря разбиваются о невозможно желтый песок. Он часто представлял себе, как люди на том пляже, наблюдая белые пальцы волн, цепляющиеся за берег, и слушая тропических птиц, насвистывающих в пальмах, мечтают о том, чтобы оказаться в Англии, в дождь, в комнатке размером со шкаф, на шестом этаже, на безопасном удалении от матово-золотого чистейшего песка и адской скуки дня, столь совершенного, что даже кремовый коктейль, куда немного перелили рома, и с красным бумажным зонтиком в бокале, не может ее смягчить. И это его утешало.

На пути домой он купил в винном магазине бутылку немецкого белого вина, а в крохотном супермаркете по соседству взял свечку с запахом пачули и захватил пиццу в «Пицца плейс».

Рози позвонила в половине восьмого с занятий йогой и предупредила, что немного задерживается. Затем она позвонила из своей машины в восемь и предупредила, что попала в пробку, и через пятнадцать минут, предупредив, что подъезжает, хотя к этому времени Толстяк Чарли один выпил почти всю бутылку, а от пиццы у него оставался лишь одинокий треугольник.

Позднее он предположил, что за него говорило вино.