Читать книгу - "Год Черной Лошади - Марина и Сергей Дяченко"

— О господи! — сказала Эмма.

Росс вытащил из кармана пару наушников и напялил Эмме на голову вместо упавшей на снег шапочки. И после секундной паузы Эмма услышала, как, понимая все на свете, все понимая и тем не менее не отчаиваясь, грянул симфонический оркестр.

В домике давно никто не жил, его пришлось долго протапливать и проветривать. Под боком у печки было жарко, в двух шагах — не таял лед на оконном стекле. Хозяин — «ленд-лорд», как называл его Росс, — принес обед, горячую уху и перловую кашу. Эмма ела жадно. Говорили мало — только по необходимости. Пообедав, вышли во двор; все дома на единственной улице обращены были фасадами к реке. Кое-где с берега на берег перекинуты были доски без перил, а кое-где соседям приходилось переправляться по выступающим над водой камням. У берегов намерз лед — будто вылитый в воду парафин. В стремнинах вода не желала замерзать: бежала, перекатываясь через камни, и смотреть на нее было холодно:

— Речка — это очень хорошая вещь, — почему-то сказал Росс. — Помогает многое понять. Мне, во всяком случае.

Эмма промолчала, потому что не хотела показаться глупой. Через речку, будто танцуя по камням, переправлялась кошка — небольшое черно-белое животное с плоскими боками и сосредоточенной мордой дикого зверя, добытчика, несущего ответственность за себя и потомство.

Они шли в тишине. Сосны тянулись к небу. Елки хозяйничали на земле. Проехал, нарезая снег чудовищными колесами, исполинский вонючий грузовик. Эмма и Росс уступили ему дорогу и, сделав шаг с обочины, провалились выше колена. Потом дорога свернула, а Эмма и Росс пошли прямо — по тропке. Там, где тропка встретилась с рекой, был обледеневший мостик и маленький водопад. Эмма села на поваленный ствол. Росс развязал охапку заранее собранных дров и развел костер на снегу. Дрова шипели. Эмма шипела тоже, потому что чай в алюминиевой крышке термоса обжигал пальцы. Водопад шелестел. Рев и грохот падающей воды, все то, что в исполнении настоящих водопадов навевает восторженный ужас — оборачивается уютным бульканьем, если в тебе всего полметра высоты…

Эмма сгорбилась. Ребенок, выросший в ней за несколько недель, проснулся и поднял голову. И толкнулся наружу — но нет, ему не суждено родиться, он этого еще не понимает, он будет рваться сквозь решетку ребер, и тогда Эмма станет запираться в ванной и читать монологи Матушки, глядя в забрызганное пастой зеркало. Все реже и реже; пройдет время, ребенок умрет, и Эмма станет носить его в себе — мертвого. Долго? Очень долго. Может быть, всю жизнь… И косые взгляды, и случайные встречи в коридоре, и ремешки, и сочувствие, и заявление на столе главрежа — все это не так уж важно в сравнении с ним. С другим человеком, который возник у нее внутри — но ему не дадут родиться…

Через неделю — ровно через неделю! — премьера.

Эмма поняла, что ей холодно. Втянула ладони поглубже в рукава.

— Эмма?

Росс смотрел на нее. У него были очень странные — Эмма заметила еще в поезде — глаза. Впрочем, нет, она обратила внимание и раньше, в их первую встречу; он смотрел будто издалека, будто складывая и умножая в уме шестизначные числа. Будто мир оставался неподвижным, а глаза — те, что смотрели сейчас на Эмму — менялись. Взгляд его тек, будто вода.

Она снова опустила голову. Уронила.

— Ты можешь представить себе… ну хоть электрон? — спросил Росс.

Она не отвечала, придавленная вернувшейся тоской.

— Отвлекись, — сказал Росс. — Электрон — это что такое?

Эмма высвободила правую кисть, стянула варежку и показала ему крохотное пространство между большим и указательным пальцем. Так показывают, когда говорят: вот такой маленький, меньше горошины.

— В том-то и дело, — сказал Росс. — Он не просто маленький… И не просто вертится вокруг ядра, как Земля вокруг Солнца. Он будто размазан по своей орбите — он как бы есть везде, и одновременно его нет… Вероятность, что он находится в любой точке, примерно одинакова… Понимаешь?

— Ну и что? — спросила Эмма.

— Хорошее занятие, — сказал Росс. — Вообразить себя чем-то, что есть — и чего нет. Что движется — и что неподвижно. Что бесконечно — и одновременно конечно… Вот этот ручей. Ты можешь представить, что ты — это он? Что тело этого ручья — твое тело? Каждая капелька, от истока и до устья… А там, в устье, очень интересное ощущение: ты заканчиваешься, но не сразу. Ты постепенно переходишь в другой поток, в реку… Это еще ты — но уже она. Ты одновременно — там, в устье, мягко умираешь, и здесь, у водопада, живешь, и там, у истока, только рождаешься… Одновременно. Ты — весь ручей. Вот если бы ты была лодочка — ты плыла бы постепенно, ручей разворачивался бы перед тобой поворот за поворотом, а потом закончился бы, началось бы что-то другое…

Эмма хлопнула ресницами. Веки отяжелели: неужели на ресницах — иней?

— Эта роль была важна для тебя? — без перехода спросил Росс.

Эмма молчала.

— До того разговора, что случился почти месяц назад, эта роль для тебя не существовала. Ты и думать не мечтала о ней. И была по этому поводу совершенно спокойна…

— Откуда ты знаешь, когда это было? — перебила Эмма. — Тебе Иришка сказала? Ну и ну, может быть, ты знаешь, в котором часу?

— Не имеет значения, — Росс усмехнулся. — Я хочу только сказать, что…

И вдруг запнулся. Свел брови, будто пытаясь сформулировать тождество. Глаза его сделались совсем уж странными — будто обернутыми внутрь, будто там, внутри Росса, разворачивалось действо куда более интересное чем снаружи.

— Прости, я, кажется, тебя сбила, — тихо сказала Эмма.

— Нет, — сказал Росс. — Нет… Знаешь что? Расскажи мне этот спектакль. Прямо здесь. Прямо сейчас.

Эмма лежала на печи. Никогда в жизни — кроме разве что вчерашней ночи — ей не приходилось спать на таком экзотическом месте, как горячая печка. Было душно. Маленькая комната освещалась только красной щелью заслонки, отблески огня ложились на затянутые узорами окна. Это март, напомнила себе Эмма. Это март…

Внизу, на лавке, лежал, завернувшись в стеганое одеяло, полузнакомый человек с узким лицом и странными глазами. Что Эмма знает о нем? Что успела узнать за два десятка телефонных разговоров выдуманного мальчика Саши с учителем математики? Что он пишет книгу о сущности мира? Что он, может быть, знает будущее? Что он увозит женщин на край земли, укладывает их спать на теплой печке, а сам засыпает на лавке, не выказав ни грамма сверх обычной заботы учителя об ученице, брата о сестре?

Эмме не везло с мужчинами. Никогда. Наверное, она сама виновата. Росс не может быть ее любовником… Росс — нечто большее, чем любовник. Росс — единственный зритель ee спектакля, ее премьеры…

Пустота внутри. Опустошение — хорошо, покойника вынесли, живем дальше… Она опустила голову на подушку, вздрогнула — уколола ухо. В полутьме выдернула из подушки перо — рябое, крупное, носительницу его давно съели, а перо — вот оно… Провела пером по щеке. Еще раз.