Читать книгу - "Вампиры: Опасные связи - Танит Ли"

О приведенном здесь рассказе автор говорит следующее: «В детстве на меня произвела огромное впечатление телевизионная версия „The Scarlet Pimpernel“,[36]где играли Энтони Эндрюс, Ян Маккеллен и Джейн Сеймур. Учитывая мои интересы и несговорчивую натуру, я, безусловно, отождествляла себя скорее с агентом Шовленом и его друзьями-революционерами, чем с этим порочным хлыщом сэром Перси. Во всяком случае, этот фильм породил во мне пожизненное увлечение Французской революцией, которое великолепно уживалось с таким же пожизненным пристрастием к историям о вампирах; та же кровь, обезглавливание и общее жестокое потрясение естественного порядка… А поскольку выражение „ожившие кровопийцы“ всегда казалось мне отличным эпитетом для любого представителя новой аристократии, полагаю, что эту историю нельзя расценивать иначе, чем мою попытку немного конкретизировать приведенную метафору, равно как и чуть-чуть позабавиться».

И проходил Я мимо тебя, и увидел тебя,

брошенную на попрание в кровях твоих, и

сказал тебе: «в кровях твоих живи!» Так,

Я сказал тебе: «в кровях твоих живи!»

Книга Иезекииля, 16:6

В самый разгар Французской революции, когда убили короля и выпили его кровь, они все установили заново: новый календарь, новые месяцы, новую историю. Остановили часы нации и вдребезги разбили их механизм; стерли все, что было написано на доске, и саму доску сломали об колено. Новые проекты составлял неудавшийся актер Фабр Д'Эглантин. Он растянул семидневную неделю до десятидневной декады и перекроил месяцы, устроив идиллическую последовательность пасторальных образов: фруктов и цветов, ветра и дождя. Алый блеск гильотины скрылся в отблесках кипящих омаров.

Первый год из начинающейся последовательности должен был стать Нулевым годом. С этого момента начинается отсчет всех происходящих событий. А все, что случалось раньше, просто… пропадает.

Итак, Париж, 1793 год. Термидор, год Третий, как раз перед окончанием Террора…

— Эй, гражданин, ты уже покраснел от стыда.

Я должен встать. Жан-Ги Санстер медленно и лениво размышляет — слова утрачивают очертания, едва успев сформироваться, словно вода, вытекающая из воображаемой ладони, когда вялые пальцы расходятся, не в силах ее удержать. Поднимайся. Действуй. Борись…

Но, вместо того чтобы подняться, он чувствует, как все тело погружается в какое-то странное загадочное оцепенение — руки и ноги тяжелеют и едва двигаются, голова не может оторваться от темно-красной атласной обивки. Жан-Ги откинулся на спинку в экипаже, еще недавно принадлежавшем шевалье дю Прендеграсу, полностью погрузившись и душный сумрак тяжелых бархатных занавесок, и чувствует себя беспомощным микроорганизмом, попавшим в ловушку под слегка выпуклой сферой наполовину прикрытого веком глаза.

Снаружи, где-то совсем близко, слышатся монотонное рычание и кашель Вдовы, национальной бритвы, легендарной машины, рассекающей воздух на площади Революции. Этот великолепный механизм, запатентованный элегантным доктором Гильотеном, навсегда излечивает головную боль, похмелье и бессонницу. Потом раздается шлепок упавшего на доски тела и стук головы в корзине. Весь процесс сопровождается шутками и смехом вязальщиц,[37]столпившихся у подножия эшафота, их фригийские колпаки кивают в такт каждому церемонному шагу палача. Эти злобные ведьмы, самоизбранные хранители общественного сознания, пережили уже не одного представителя своих бывших угнетателей. Огромные толпы санкюлотов — бесштанников — кричат в один голос, требуя еще больше свобод, — им всегда мало. Колоссальный кровожадный поток, не имеющий ни истока, ни устья, грозит захлестнуть городские улицы мстительными волнами.

— А тебе известно, какие сложные процессы происходят в теле, чтобы вызвать краску стыда, гражданин Санстер?

Этот медлительный голос — нереальный и тягучий, словно звучащий завиток дыма, — сочится из темно-красной глубины экипажа.

— Я проделал кое-какие наблюдения по этому вопросу, — негромко продолжает он. — Конечно, любительские, но самые тщательные, насколько позволили имеющиеся в моем распоряжении источники.

Жан-Ги, лежа на сиденье экипажа шевалье, чувствует, как изгибается и расплывается его тело, словно нагретый воск под грузом его собственного гипнотического изнеможения; как теряют очертания его сильные, но бездействующие руки и ноги, лишенные сухожилий…

— Румянец вызывается поднявшейся кровью, в чем можно убедиться в определенных точках тела — в сплетении вен, их ведь так легко проследить, почти… прочитать.

Желание лететь, бороться, такое властное и настойчивое. И такое абсолютно… невыполнимое.

— Видишь, вот здесь эти отметины проявляются особенно отчетливо: эти узлы вен и артерий, деликатно обвивающих твои запястья. Еще два более мощных сосуда спрятаны у корня языка. А один, очень длинный и выпуклый, обвивает лишенный костей орган, чье название я бы не рискнул произнести в смешанной компании.

Садится. Безвольно падает. И думает.

Я должен…

— Чувствуешь, как там что-то пульсирует? В той самой — запретной — области?

…должен проснуться.

— Это тоже кровь, друг мой. Кровь, которая — как говорит старая пословица — обязательно проявится.

Но все это сон, напоминает себе Жан-Ги, удивляясь собственной способности мыслить логично. Я умудрился заснуть на посту, что само по себе плохо, но вряд ли непростительно. А поскольку я размышлял о хозяине предателя Дюморье, об этом шевалье дю Прендеграсе — из бывших аристократов, мне и приснился такой странный сон.

В конце концов, Прендеграеа здесь никак не может быть, он ведь бежал от агентов Жана-Ги, как и все поганые аристократишки. А следовательно…

А следовательно, я скоро проснусь и выполню миссию, возложенную на меня Комитетом общественного спасения: поймаю Дюморье и уничтожу это гнездо шелковых гадюк. И все будет как надо.

А в это самое время шевалье (или его призрак — как же иначе он мог здесь оказаться, будь то во сне или наяву?) улыбается, глядя из багрового сумрака на Жана-Ги, и в его улыбке сквозит вежливое, но отчетливое изумление. Мало того что его невысокая, худощавая фигура одета во все красное, так еще и явное отсутствие надлежащей гигиены лишает его аристократической элегантности; ужасный бархатный камзол увенчан аккуратно повязанным, но откровенно грязным галстуком, шелковые чулки протерлись до дыр и свисают на башмаки с пряжками. Темные ободки окружают удлиненные кончики пальцев: грязь или что-то другое засохло под ногтями и почернело.