Читать книгу - "Искатели неба - Сергей Лукьяненко"

Открыли не сразу. Я так и представлял, как Жан, насторожившись, достает свой древний пулевик, заряжает, крадучись подходит к двери, смотрит в какую-то неприметную щелочку… и застывает в нерешительности.

– Тебе решать, впустишь нас или свинцом угостишь, – сказал я.

Дверь открылась.

Старый лекарь стоял, опершись на пулевик словно на костыль, и растерянно смотрел на меня. За его спиной стоял еще один старик – видно, тот самый Антуан. Высоколобый, абсолютно лысый, в отличие от Жана, и еще постарее, пожалуй. На удивление прямой, крепкий. Здоровенный ручной пулевик армейского образца он держал стволом вниз, но уверенно и крепко.

– Глазам не верю, – сказал Жан. – На старости лет, первый раз – не верю!

– Это… – вопросительно начал Антуан.

– Ильмар Скользкий. Который, как вчера объявляли, сбежал из застенков Урбиса! – Жан беспомощно развел руками, едва не выронив пулевик. – Что ж… входи… входите…

– Это брат Йенс, – представил я своего спутника. – Надсмотрщик застенков Урбиса… бывший.

– Грехи наши тяжкие… – вздохнул Жан. – Мир перевернулся. Входите.

Вино, которым Жан Багдадский своего друга угощал, и впрямь было отменным. Сухим, но не кислым, в меру терпким и ароматным, и при этом набравшим изрядную крепость. Глянул я на год урожая, скромно на этикетке выписанный, и лишь головой покачал.

Такое вино к столу Владетеля подавать.

– И зачем же вы пришли ко мне, злодеи? – спросил Жан. Тон был суровым, но что-то мне подсказывало – старик нашему появлению рад безмерно. Для таких, как он, прозябать старость в теплой койке – хуже самой смерти.

– За помощью, – кротко ответил я. – Историю нашу ты теперь знаешь, почему Маркус из Версаля убежал – тоже. Я вижу, ты моим словам веришь… так помоги!

Жан Багдадский всплеснул руками:

– Антуан! Ты слышишь? Самый коварный и страшный преступник Державы явился просить помощи у законопослушного гражданина! Преступив законы человеческие и Божеские, совратив на неверный путь честного слугу Церкви!

Антуан молчал. Пулевик свой он спрятал в кобуру, хотя застегивать ее не стал. Йенс, нервно озираясь, мелко отхлебывал из бокала. Он чувствовал себя хуже всех нас.

– Почему я тебе помогать должен, а? – вопросил Жан. – Ильмар Скользкий?

– Потому что вся судьба мира сейчас решается, – твердо сказал я. – Если Маркус – Искупитель, то долг наш общий – помочь ему. Если Искуситель – то мы должны его остановить.

– Маленький Марк – Искупитель… или Искуситель… Ох, ну и дела. – Лекарь потряс головой, будто собираясь сбросить остатки волос. – И как же ты намерен правду познать? Не лучше ли оставить Дому и Церкви решать столь важный вопрос?

Я покачал головой:

– Нет, лекарь. Не лучше. И у Дома, и у Церкви слишком большие интересы на грешной земле. Боюсь, перевесят они, когда решать придется.

Жан прекратил ерничать. Вздохнул, схватился за голову, топорща седые волосенки. И сказал, с неожиданной искренностью:

– Ну ладно, тут ты прав. И что для себя сейчас выгоды не ищешь – тоже верю. Но как ты будешь решать, кто есть Маркус?

– Не знаю. В этом совета и прошу.

– Только в этом?

– Нет. Еще я не знаю, куда сейчас подадутся Маркус, Хелен, Луиза и Арнольд.

Жан поморщился:

– А я тут чем помогу? Про Хелен слышал кое-что…

– Хорошая летунья… – вдруг тихо вставил Антуан. – Красивая женщина… если память меня не подводит.

Жан сделал долгую паузу, будто упрекая Антуана за вмешательство в разговор, и продолжил:

– Ну а про Луизу и Арнольда – считай, одни только имена и слышал! Откуда мне знать, куда твои друзья-товарищи кинутся?

– Кто из них решать будет? – спросил я, глядя в глаза Жану.

– Маркус… – неохотно признал старик. – Что бы они там ни решали, а двинутся туда, куда Маркус захочет. Сами того не понимая.

– Ты лучше всех Маркуса знаешь, – продолжил я. – С младенчества, считай. Сам пуповину ему обрезал…

– За родами присматривал, а пуповину не резал. На это акушерка есть, – ответил Жан. – Ну да, знаю. Знал.

– Значит, можешь предположить. И кто такой Маркус, добро или зло он несет. И куда сейчас отправится.

Жан Багдадский, барон не принадлежащих Державе османских земель, забарабанил по столу сухими тонкими пальцами. Задал я ему задачку. И самое главное, что найти ответ ему самому хотелось.

– Антуан, а что ты скажешь? – спросил он.

Старый летун вздохнул:

– Жан, я представляю себе суть вопроса, но принца Маркуса даже не видел в глаза.

– При чем тут это? Я-то Маркуса знаю как облупленного. Как-никак лечил, да и общался немало. Мальчик он был славный, добрый и умный. Но! – Жан назидательно поднял вверх палец. – Все толкователи святых текстов сходятся на том, что Искуситель как раз таки и будет производить впечатление человека хорошего и доброго! При этом сильного духом, умеющего людьми управлять и к нужной ему цели подводить.

– А что говорят святые тексты об Искупителе? – Теперь уже Антуан дал волю иронии.

– То же самое, – мрачно ответил Жан. – Только доброта Искупителя истинная, а у Искусителя – притворная. Говорится, что человек искренне верующий сам, мол, разницу почувствует.

– Замечательная метода, – кивнул Антуан. – Если бы в полете нам приходилось полагаться лишь на чутье – ни один летун не дожил бы до старости.

– Не богохульствуйте… – тихо сказал Йенс. – Нельзя сравнивать таинство божьей любви и грубое искусство управления планёром…

Глаза у Антуана прищурились. Зная Хелен, я готов был ожидать любой резкости – летун, говоря о своей профессии, начисто разум теряет! Но Антуан вдруг склонил голову, будто в безмолвном извинении, и произнес:

– Может, это и благо, что, говоря о свойствах человеческой души, мы не вправе положиться на самые тонкие приборы? Если бы можно было измерить добро и зло, определить их по шкале, подобной шкале альтиметра или компаса, мы утратили бы всякий стимул меняться… меняться к лучшему. Но я не представляю себе, как возможно создать такой прибор… Чего ты от меня хочешь, Жан?

– Ты поэт, Антуан, – негромко сказал лекарь. – Что бы ты ни говорил о себе и чем бы ни занимался, но ты всегда был поэтом. К сожалению, трусливым поэтом.

Антуан вздрогнул.

– Я хороший лекарь, и возраст дает мне право сказать это вслух, – продолжал Жан. – Но я вижу лишь тело. А ты умеешь видеть душу людей, Антуан. Все светлое, что есть в душе. Ты мог бы писать книги, которые заставят людей задуматься о душе не меньше, чем самая искренняя проповедь самого святого епископа. Но ты струсил. Не захотел сам предстать с оголенной душой!