Читать книгу - "Зеркало судьбы - Виктор Павлович Точинов"

как по первой выпили, — стих пушкинский прочел, длинный. А я к стихам не очень, со школы про русалку на ветвях помню, да про чудное мгновение, и то кусками… Я ему в ответ историю прозой рассказал — как по второй приняли.

Вот, говорю, ты на улице Белы Куна обитаешь — так там тоже можно к домам таблички крепить особые. Нет, не с книжками. На каждый дом — доску памятную, а на нее — фамилий так с тысячу. Не знаю уж, чем там товарищ Бела в литературе отметился — у нас в Крыму он в двадцатом все больше списки расстрельные подписывал. А то и без списков — всех чохом под пулеметы. От моего дома в трех верстах балка Карачаевская есть, так ее еще при коммунистах дамбой перекрыть решили, запрудить, значит. Бульдозер землю ковырнул — а в ней кости, кости, кости… Человеческие, понятное дело. Скелеты. Тысячами. Ну, коммунякам про такое вспоминать не с руки было — пруд ударными темпами заделали, в три смены пахали.

В новые времена обелиск там открыли загубленным. Хотели с крестом да с ангелом скорбящим, так татарва местная бучу подняла: не допустим, мол, на святую землю предков чужие символы. Наши татары, эх… отдельная история.

Так вот, без креста обошлись. Но все равно внушительно получилось. А внизу на камне мелкими буковками фамилии столбиками — и не сосчитать фамилии те. А ведь сколько еще безымянных лежит…

На открытие народу собралось изрядно: и местные, и журналюги с камерами, и депутаты с речами, и милиция с дубинками, и активисты всех мастей — этим, понятное дело, любой повод сгодиться, лишь бы на экране мелькнуть. Ну и родственники приехали — не то чтоб много, как-никак восемьдесят годочков миновало. Но приехали.

Вот. И случилась на том торжественном открытии история странная. Даже загадочная, я бы сказал, история.

Дело так было…

Осколок 2

1937 год

ТАМ был иной мир — страшный, жуткий — очень мало пересекающийся с миром нормальным. О нем старались не говорить, его существование старались игнорировать — точь-в-точь как беспечные уэллсовские элои пытались не замечать мир морлоков… Но представители ТОГО мира порой появлялись в мире нормальном (как и пресловутые морлоки, тоже чаще ночами), появлялись и забирали с собой.

Редко кто возвращался ОТТУДА, а немногие вернувшиеся молчали, ничего не рассказывая… Но жарким июньским днем Алексей Рокшан понял, что скоро сам сможет узнать, как живется в аду. И как в аду умирается… Что следующей белой питерской ночью придут за ним. Может, не следующей, через одну или через две, но придут. После того, как забрали Буницкого, последние сомнения исчезли — а уж Буницкий-то в их студенческой компании интересовался лишь девушками да новыми пластинками к торгсиновскому патефону…

Алексей пошел к Фимке. К детскому своему приятелю Фиме Гольдштейну. Были они отнюдь не закадычные друзья, именно приятели — крепко дружили их отцы, отпрыски поневоле часто проводили время вместе, потом жизненные пути разошлись… Но сейчас то давнее приятельство с Фимой оставалось единственным крохотным шансом — случайно, от кого-то из общих знакомых, Алексей знал: Фима работает ТАМ.

— Значит, говорил при свидетелях, что отец был знаком с Чаяновым и тот был умнейшим человеком? — Фима Гольдштейн изумленно покачал головой, словно не понимал, как взрослый человек мог сморозить этакую глупость. Вздохнул и потянулся к телефонной трубке.

Время остановилось. Замерло. Целую вечность тонкие Фимины пальцы смыкались на черном эбоните, целую вечность трубка ползла к уху. Звуки из мира исчезли, почти все: детские голоса во дворе, звон трамваев на улице, бодрая мелодия из репродуктора, — остался только уверенный голос Фимы Гольдштейна.

— Гэ-пятьдесят три-двенадцать.

Мир вокруг становился все менее реальным, похожим на картинку на экране кинематографа. Алексей понял, что он уже наполовину ТАМ.

— Железнов, — так же уверенно представился Фима.

«Точно, он ведь отрекся от отца и сменил фамилию», — отрешенно подумал словно не Алексей, словно бы кто-то другой.

— Товарищ Круминьш? Подошлите машину…

Всё. Конец. Рук и ног Алексей не чувствовал, единственными ощущениями остались холод в желудке и мерзкий вкус во рту.

— …минут на сорок попозже. Тут друг детства заглянул, десять лет не виделись.

Осознание факта, что путешествие в мир иной откладывается, пришло с запозданием…

— Молодец, — одобрительно сказал Фима, повесив трубку. — Думал, грешным делом, что обмочишься. Навидался.

Достал из серванта графинчик, прозрачная струйка полилась в граненые стопки — судя по резкому запаху, чистый спирт.

«Спирт? Перед работой? Перед ТАКОЙ работой?» — Алексей не понимал ничего.

— Пей! — коротко сказал Фима в ответ на незаконченный жест отказа. Сказал так, что Алексей машинально осушил стопку — и долго не мог прокашляться. Фима выпил легко, как воду.

Заговорил резко, приказным тоном:

— Сегодня же уедешь. В глушь, в провинцию. Будешь сидеть тихо, не высовываясь. Про университет забудь. Через пару лет возвращайся.

— Так ведь найдут… — начал было Алексей.

— Кому ты нужен, интеллигенция? — перебил Фима почти даже ласково, и сам себе ответил:

— Никому ты не нужен. Не нужны сейчас дармоеды, изучающие сказки и собирающие легенды. Нужны рабочие руки: валить лес, добывать золото. И строить, строить, строить… Не заберут тебя, заберут другого — план есть план. Уехать-то есть куда?

— Разве что на родину матери, в Щелицы…

— Деревня?

— Да, под Опочкой, на Псковщине…

— Вот и поезжай. Может заодно, хе-хе, легенд насобираешь…

На прощание Фима сказал с неожиданной тоской:

— Когда-нибудь и про меня легенду напишешь… Знаешь, кем я работаю?

Алексей считал, что знает, но благоразумно промолчал.

— Я работаю Хароном. Бах! — и ты на том берегу. — Фима вытянул руку к стене, резко согнул указательный палец, имитируя движение при выстреле.

Алексей Рокшан молчал, с трудом подавляя рвотные позывы — выпитый без закуски спирт настойчиво рвался наружу.

Осколок 3

1912 год

Приходилось ли вам, милостивые государи, сводить знакомство с трубочистом? Не с персонажем сказок Андерсена, норовящем жениться на принцессе, а с настоящим, реальным деревенским трубочистом? Алеше Соболеву не доводилось, по крайней мере, до этого лета. Родительский дом в Ржеве не был оборудован новомодным калорифером — старое доброе печное отопление — но коим образом удаляется накопившаяся в трубах сажа, Алеша не имел понятия. Даже не задумывался над этой проблемой.

Лытинский трубочист звался Броней — с таким имечком к принцессам и в самом деле лучше не приближаться. Впрочем, по имени Броню в Лытино и окрестных деревнях называли редко, благо имелось у него прозвище, даже целых два.

Во-первых, звали трубочиста Банщиком —