Читать книгу - "Лунный ветер - Евгения Сафонова"

Просто в этот момент Инквизитор Гэбриэл Форбиден, всю жизнь боровшийся с теми, кто носит титулы, преследуя какие угодно соображения, кроме корыстных, впервые отчётливо осознал, что сам сделался титулованной особой — и наследником одного из своих врагов.

Вскоре после свадьбы мы с Гэбриэлом покинули окрестности Хэйла, чтобы отправиться в наше первое совместное путешествие по миру, который за эти годы мы объездили уже почти целиком. И в места, где я родилась и выросла, с тех пор мы возвращались всего несколько раз: навестить родителей, пока те были ещё живы. С отцом у Гэбриэла сохранились самые тёплые отношения, и жаль, что папа успел увидеть лишь детей Бланш, но не наших — он умер за год до рождения Эстеллы. Матушка пережила его на семь лет, до последнего пребывая в твёрдой уверенности, что не зря настояла на моём браке с Томом. В конце концов, именно благодаря этому мой сын — и её внук — будет носить титул графа Кэрноу; и эта мысль так грела её душу, что во время наших визитов я не знала, куда деваться от её внимания в таком количестве, какое ранее доставалось только Бланш.

Испытав подобное на себе, я поняла, что в бытии нелюбимой дочерью — по крайней мере, когда дело касается моей матушки — определённо были свои преимущества.

Моя сестра недавно выдала замуж одну из двух дочерей-близняшек и теперь изнемогала от шалостей сыновей-погодок. Судя по письмам, которыми мы время от времени обменивались, её брак всё же вышел весьма удачным… особенно для их управляющего, беззастенчиво пользовавшегося тем, что Джон разбирался в цифрах немногим лучше своей супруги. Рэйчел — с ней мы часто виделись, когда приезжали в Ландэн, — стала женой симпатичного маркиза и растила двух его наследников, тем самым полностью исполнив свой аристократический женский долг. Активно занимаясь меценатством и благотворительностью, владея одним из самых блестящих столичных «салонов», подруга была вполне довольна жизнью. Эмили и Элизабет также обрели то, что хотели: первая — златокудрого красавца, изменявшего ей не реже и не чаще других мужей подобной породы, вторая — богатого стряпчего, ныне сдувавшего с жены столичные пылинки.

Мистер Хэтчер тоже сделался в Ландэне частым визитёром. С тех пор как он ушёл в отставку, старый стражник охотно принимал мои приглашения погостить, и Гэбриэл шутил, что у Томми с Эсти появился «заезжий дедушка». Впрочем, он был более чем не против.

Много воды утекло за эти годы. Ведь время не замедляло бег, изменяя мир, и всё менялось вместе с ним: как тому и должно.

— Ты всё-таки ревнуешь? — тихо спросила я.

— К его памяти? Нет. Что ты, — голос Гэбриэла был задумчивым, однако я знала, что он говорит правду. — Просто это определённо не та история, которую стоит делать семейным преданием. Не люблю, когда ты об этом вспоминаешь… не потому что практикую глупости вроде ревности к мертвецам. — Его дыхание щекотало мой висок. — Всякое воспоминание об этих событиях неизбежно вызывает у тебя меланхолию, а мне не нравится, когда ты грустишь.

Я помолчала, глядя на глиняные крыши, своей синью будто связывавшие море с небом.

— Мы не можем их забыть. Сам знаешь.

Ответом мне был ещё один тихий смешок.

— Когда уложим детей, полагаю, я найду способ притупить твою память. — Короткий поцелуй прохладой коснулся скулы, и, отстранившись, Гэбриэл протянул мне руку. — Идём, поприветствуешь кирие Теодоракиса. Тебе полезно отвлечься, а старик всегда рад перекинуться с тобой словечком.

Медленно отодвинув кресло, я встала, наверное, уже в тысячный раз вложив выпачканные чернилами пальцы в его ладонь.

Когда-то я думала, что произошедшее навсегда оставит трещину в нашем счастье. Нет, не оставило. И то, какую цену мы заплатили за всё, что теперь у нас есть — друг за друга в первую очередь, — заставляло нас лишь больше это ценить.

Та ложь, что привела нас обоих в тот подвал, была последней в нашей жизни. Цинично так говорить, но мы были квиты. Мы оба утаили друг от друга правду, и оба дорого за это поплатились. И Гэбриэл не винил меня, как я не винила его.

К тому же… лишь при том, что эта история сложилась так, как сложилась, я теперь могла ни о чём не жалеть.

Осознание того, что я сделала для спасения Тома всё, что могла, и всё, что от меня зависело, не могло смягчить боль. Её смягчило только время. А вот очистить совесть, что в отличие от боли способна терзать людей вечно, — могло. И очистило.

И сейчас я действительно верила, что мой давнишний сон о грейфилдском вязе был не просто сном.

— Идём.

Позволив руке мужа обвиться вокруг моей талии, я прильнула к нему, слушая, как где-то за окном под элладским солнцем, разбиваясь о лазурь неба, моря и крыш, звенит смех наших детей.

Я не раз размышляла о том, что означали остальные видения в шаре баньши. О том, что всё могло сложиться совсем иначе. И пусть у меня не находилось ответов на все вопросы — всё могли знать только боги, — я неизменно приходила к одному выводу: как бы поразительно и эгоистично это ни звучало, мы оба приняли единственно верные решения. Единственные, которые позволили нам с Гэбриэлом стать теми, кто мы есть, и прийти туда, где теперь мы так счастливы. Пусть даже этот путь был омыт слезами и напоен умершей болью, ведь за всё в этом мире действительно приходится платить.

Наверное, за эти решения кто-то сочтёт его хладнокровным расчётливым циником, а меня предательницей и боги знают кем ещё. Однако нам — как это и было всегда — нет никакого дела до чужого злословия.

Главное, что мы оба любим и уважаем друг друга куда больше и крепче, чем в те далёкие дни, когда маленькой глупой мне казалось, что больше любить невозможно.

— Нет, ты неправ. Им я не рассказываю сказок, — мысленно вернувшись к началу нашего разговора, произнесла я вслух. — Не про тебя.

— Неужели?

— Я рассказываю быль. Это куда страшнее и прекраснее любой сказки.

— Слышала бы тебя некая мисс Ребекка Лочестер.

И, вспомнив о ней, леди Ребекка Форбиден засмеялась. Моими устами, жалея, что не смогла и уже никогда не сможет открыть той девочке всего, что знала сама. Всего, о чём та не знала и из своих сказок никогда не смогла бы узнать.

Потому что на самом деле всё самое интересное начинается — и длится — с того момента, где в сказках просто скажут «долго и счастливо».