Читать книгу - "Дар берегини. Последняя заря - Елизавета Дворецкая"

– Где его голова? – Свенгельд упер в него суровый взгляд.

– Его голову отец оставил себе. Он сказал, что Святослав храбро бился и погиб достойной смертью. Он был храбр и неукротим в своем желании славы. Отец прикажет сделать чашу из его черепа, чтобы вкушать с питьем его смелость и доблесть.

Свенгельд стиснул зубы. Он не желал добра погибшему, но отдать самое лучшее в нем вошееду казалось унизительным.

– Так вы его возьмете? – Печенег встряхнул плетью. – Или я напрасно тащился сюда от стана, пока наши пируют и веселятся?

– Возьмем, – обронил Свенгельд. – От погребения тела без головы немного проку, но не бросить же кости русского князя в степи!

– Вам же не довезти тело до Киева. Если вы его сожжете и доставите женам и сыновьям прах, им можно и не знать, что головы здесь не было! – ухмыльнулся печенег. – Или можете дать ему с собой чью-нибудь другую голову!

Свенгельд не ответил.

* * *

В юрте, поставленной на низкий широкий воз, было совершенно темно. Князь Куртай не понял, что его разбудило; словно бы движение почудилось ему в темноте. Мгновенно он сел, сжимая в руке кинжал, откатился со своей кошмы в сторону, уходя из-под возможного удара, и прислушался. Было тихо… и все же не оставляло чувство, будто здесь кто-то есть.

– Балбика! – окликнул он. – Тангюль? Это вы возитесь?

Но жены, спавшие в женской половине юрты, не ответили.

– Не тревожься, сынок! – раздался совсем другой женский голос. – Это я, пришла проведать, все ли у тебя благополучно. Хочешь пить?

– Хочу, – ошалело ответил Куртай: после пира у костров голова была как камень, а в горле пересохло.

Он узнал голос своей матери и сразу ощутил себя маленьким мальчиком, живущим в юрте отца, князя Айбара. В этот миг он не помнил, что лет тридцать прошло с того дня, как он слышал этот голос в последний раз.

– Вот, возьми. Бери же!

Как зачарованный, Куртай поднял руки, и в них легли прохладные бока округлой чаши. Куртай припал к ней и ощутил вкус молочной сыворотки. Отпить не успел – опомнился, будто проснулся еще раз, уже по-настоящему. Никакой чаши в руках не было.

– Эй! – мгновенно он оказался на ногах, прижавшись к войлочной стене юрты и сжимая в руке кинжал. – Все ко мне!

Из угла послышались испуганные восклицания жен.

– Огня! – требовал Куртай. – Кто здесь? Лучше отзовись, иначе я прикажу тебя конями разорвать!

– Здесь только мы, господин! – плаксиво ответила Тангюль. – Мы не делаем ничего дурного!

– Сюда! Ко мне! – продолжал взывать Куртай.

В юрту ворвались три воина из дозора, один держал горящий факел.

Юрта осветилась. Куртай быстро огляделся. Балбика и Тангюль жались в своем углу, перед ним была его разбросанная постель – и больше ничего особенного. Никого чужого.

– Что случилось, господин? – Здоровяк Дашгын, его телохранитель, свирепо оглядел юрту, держа меч наготове. – Кто тебя потревожил?

– Это вам виднее! Здесь кто-то был!

– Я лежал у порога снаружи, господин! Через меня ни один человек не перешел бы, только дух бесплотный!

– Может, тебе приснился сон? – спросил Алпан, другой телохранитель. – Ты устал после битвы, а потом еще этот пир…

– Может, и сон… – с сомнением ответил Куртай.

Голова раскалывалась от боли – и правда перепил. Стало стыдно: раскричался ночью, как дитя…

Но к нему только что приходила мать… которая уже тридцать лет как отправилась к предкам. Предлагала питье…

Куртай оглядел кошмы, отыскивая ту чашу, но ничего такого не увидел. Взгляд его упал на сундук у входа, и князь невольно охнул.

На этот сундук он с вечера велел положить голову русского князя, завернутую в чей-то плащ. Теперь ее там не было.

– Вы видите! – в ярости он подскочил к телохранителям и взмахнул кинжалом у них перед носом. – Где его голова? Я видел ее, когда ложился спать, она была здесь! Где она сейчас?

– Я не знаю, господин… – Дашгын в изумлении уставился на пустую крышку сундука. – Но я лежал у порога, как всегда… Ни один комар не мог перелететь через меня…

– Ты слышал что-то, господин? – спросил Алпан.

«Слышал!» – хотел ответить Куртай, но сдержался.

Он слышал голос своей матери. Но если он скажет, что приходила его мать, уже тридцать лет как покойная, и украла голову Святослава, его сочтут безумным.

– Здесь какое-то колдовство… – произнес он наконец. – Может, это были духи?

– Верно, господин! – отчасти с облегчение ответил Дашгын. – А против колдовства мне не по силам… Ты прикажи привести Чичби, пусть этот мешок костей тут попляшет, позвенит своими мышиными черепами и созовет своих духов, пусть они очистят место…

– В Святославе было колдовство! – убежденно сказал Алпан. – Его меч разлетелся в прах, не дав к нему прикоснуться, едва сам он умер. Его голова разлетелась в прах… На нем, видно, было такое заклятье!

– И его беку, что приехал за телом, не придется его хоронить, – проворчал Дашгын. – Оно само рассыплется в прах и его ветром развеет по степи!

Куртай подумал немного.

– Вы, молчите об этом, – велел он потом. – Никому не слова, и тогда я вас помилую… может быть. И вот еще! – добавил он, когда телохранители, кланяясь, собрались уходить. – Едва посветлеет немного, поезжайте туда, назад, и привезите мне голову.

– Какую?

– Да первую, какую найдете, только если она не будет проломлена! Я объявил, что сделаю чашу, и у меня будет чаша, клянусь Высоким Синим Небом! Иначе всякий пес начнет брехать, что у меня из-под носа можно и мою собственную голову унести!

Куртай махнул рукой. Остается надеяться, что люди Святослава, погибшие с ним вместе, были такие же храбрецы…

* * *

Едва начало светать; был тот тяжкий час, когда так трудно разлепить глаза, и даже самых бдительных дозорных клонит в сон. Но вода шумела в камнях так же неумолчно, как и в яркий полдень, не ведая усталости. В самой середине широкой реки, на одном из больших камней, похожих на высунутую голову змея, виднелось белое пятно. Юная дева, в белой сорочке, будто цветок яблони, вихрем сорванный с ветки, держала на коленях что-то округлое, довольно большое.

– Плеск есть – и голова есть! – то приговаривала, то выпевала она, то принималась смеяться журчащим смехом, поглаживая лежащую у нее на коленях человеческую голову с полуопущенными веками. – Плеск есть – и голова есть! Три десятка лет и еще три года я за тобой по свету белому ходила, твои следочки сторожила, свет ты мой ясный, сокол мой ненаглядный! Теперь мой ты навсегда, пойдешь со мной в палаты мои подводные, там тебе жить, по земле не ходить, на красное солнце не глядеть…