Читать книгу - "История дождя - Нейл Уильямс"

В Раю есть настоящие врата?

Спасибо, Томас. Но мы возвращаемся к повествованию: Дедушка умер в яме.

Это воронка от бомбы. Парни-артиллеристы развлекаются тем, что взрывами делают воронки во Франции, и некоторые, например, та, где лежит Дедушка, очень глубоки. Он лежит на боку, и его душа занята последними приготовлениями к Загробной жизни. А наверху атака уже захлебнулась, англичане отступают, немцы переходят в наступление.

Похоже на Танец у Джейн Остин: Движение Вперед — Движение Назад, только с оружием и в грязи. Атакующие немцы продвигаются вперед мимо Дедушкиной Воронки.

Один из немцев замечает, что Дедушка шевелится, и прыгает вниз. Да, прыгает. Прыгает вниз — в воронку. И выхватывает штык-нож.

Он чистый, потому что тонкие маленькие ножны защищают его от грязи. Дедушка видит блеск металла и хочет вытащить свой револьвер.

Только рука его не работает, и потому вытащить револьвер не удается.

Дедушка пробует еще раз, мысленно говоря себе: «Вытащи твой револьвер!» Но его тело лишь извивается в грязи, а немец уже близко. Дедушка смотрит на свои руки, приказывая им проснуться, и тут замечает, что вся его грудь покрыта липкой темнотой. Приходит понимание того, что штык — наименьшая из проблем.

Немец стоит над Дедушкой. За спиной немца небо, а в руке нож.

Дедушка видит вспотевшее лицо врага, его умные спокойные глаза. Немец склоняется к Дедушке и делает нечто удивительное — дважды похлопывает Дедушку по плечу и произносит:

— Томми^[82], окей, Томми, окей.

А затем штык-ножом отрезает полосу ткани и быстрыми умелыми движениями перетягивает жгутом руку Дедушки. Потом открывает свой пакет с тем, Что-Надо-Использовать-Если-Вы-Ранены, — такой пакет в немецкой армии есть у каждого солдата, — вынимает что-то из него и прикладывает к ране в груди Дедушки.

После чего окидывает взглядом свою работу — ведь быть немцем значит не оставлять ничего недоделанного — и кивает. Дедушка опять видит его глаза. Их он будет помнить всю свою жизнь.

— Томми, окей.

И немецкий солдат возвращается на войну.

Он взбирается по склону воронки, попадает во Второй Раунд Атаки-Отступления и мгновенно погибает от пули, попавшей точно в середину лба.

Следующее, что Дедушка осознает, — он на носилках. Он не в Раю; никаких золотых улиц, никакой бессмертной пшеницы, ни одного Херувима. Вместо этого толчки и покачивания — я тоже их знаю. Вы привязаны к носилкам, они несут вас вперед, и вы видите лишь небо над собой. Оно движется назад, будто вы плывете вниз по реке и думаете: «Как же это странно — перемещаться по миру, лежа на спине».

В хорошие дни это может быть немного по-микеланджеловски, будто вы выпили Хевен ап^[83]. Однажды я сообщила это Тимми. Ему понравилось, и он заметил:

— Да ты поэт, как и твой папа!

В такие вот хорошие дни, когда вас несут на лечебные процедуры, небо над вами синее и глубокое. Вы чувствуете, что никогда не видели его прежде, вы чувствуете, что это не крыша, а дверь, и она на самом деле уже совсем открыта, вам остается только ждать. Во всяком случае, такое мне было откровение. Впрочем, нет никаких ангелов. Я никогда не увлекалась Сикстинскими Фресками^[84].

Перевязанного немцем Дедушку принесли в расположение британских войск. Казалось, на его груди появился набухший красный цветок. По словам Миссис Куинти, это, наверное, опять Преувеличенная Образность, какую я все время использую.

А мне ни холодно ни жарко, могла бы я ей ответить.

Дело в том, что Дедушка не ожидал ничего подобного. То есть сначала — неимоверное изумление: «O, так вот как разворачивается сюжет». Итак, его несут на носилках, и он все время ожидает, что перейдет в мир иной. Что если бы боль стихла, он мог бы просто закрыть глаза и проснуться в стране Томаса Траэрна. Ведь Дедушка на самом деле верит в следующую жизнь, в которой, по его представлениям, всегда голубое небо, и свет льется из-за огромных белых облаков, а святые с длинными вьющимися волосами вроде как стоят на тех облаках и думают, что им следует выглядеть так, будто они совершенно безмятежные супергерои семидесятых годов, и при этом их мантии персиковых или абрикосовых оттенков достаточно удобны для тамошней погоды. Такая себе загробная жизнь. Как бы то ни было, после латинского языка, стояния на коленях и свечей Авраам довольно легко получил паспорт, и вот, покрытый засохшей кровью, он в той стране. Его веки трепещут, как крылья бабочки, на губах у него Kyrie eleison, Christe eleison^[85], и вот уже ангелы протягивают руки, чтобы поднять его.

Только те руки грубоваты.

Потому что те руки вовсе не ангела, но молодого врача по имени Оливер Сиссли. Он весьма ревностно относится к своему делу. Взгляд Оливера пылает, и даже жуткие прыщи на шее не помешали ему приехать на войну, чтобы спасать жизни.

Дедушку доставили к Сиссли, будто на тарелочке с голубой каемочкой, и — бинго! Молодой Оливер принимается за работу, пока Дедушка находится в том месте между Жизнью и Смертью, — между Рыбой и Ловцом, как говорит мой отец. Оливер верит, что именно для таких дел он и прибыл на войну. Он начинает быстро извлекать пули — одну, другую, — да, на самом деле да, там три пули, — и оттаскивает Авраама прочь от Загробного Мира.

Дедушка На Волоске От Смерти.

Веселого в этом мало. Уж мне-то поверьте.

Дело в том, что Дедушка воспринял то, что произошло, как просто Падение Обратно На Землю, в чем нет ничего прекрасного для лосося, прыгающего с шестом, — но есть лишь только ужасное.