Читать книгу - "У нас есть мы - Ирина Горюнова"

– Ты понимаешь, что написала страшную вещь? – спрашивала она. – Понимаешь? Так нельзя, надо, чтобы все было мягче, нежнее, чтобы не оставалось такого чувства обреченности, ведь человек, прочитавший твою пьесу, сделает вывод, будто однополая любовь ведет к трагедии.

– Я пишу как могу, как вижу, и не хочу приукрашивать жизнь, когда она такая, какая есть. Может быть, кто-то, прочитавший историю Аси и Яны, поймет, что бывают женщины, связываться с которыми явно небезопасно, и этот «кто-то» отойдет в сторону. Хотя вряд ли. Янина сумасшедшая харизма гипнотизирует, как удав кролика, тут только можно собраться с силами и просто отползти в сторону, пока еще не стало слишком поздно.

– Я приукрашивала в своем романе характер героини: поверь мне, она отнюдь не была такой лапочкой, как показана.

– Это твое право. Я вижу и пишу по-другому. В конце концов, Кафка и Сартр, Гоголь и Достоевский не приукрашивали действительность.

– Ненавижу Сартра. И Кафку.

– Ммм…

* * *

Утром мы уехали на электричке в Танаис, музей-заповедник, где находятся развалины древнейшего города, основанного греками еще в какие-то безумные века до нашей эры. Развалины городища, крошащиеся песчано-желтые камни выпирающих, вернее, вспучивающихся из-под земли стен, вызывали мурашки, проходящие по всему телу, а вид на реку со странным названием Мертвый Донец создавал смутное ощущение, что мы опять где-то вне этого времени и пространства зависли на странной кармической тропе, чтобы разрешить некие вопросы или раздать долги одной из прежних жизней. Высоченные августовские травы скрывали наши фигурки, пробиравшиеся по узкой тропе к роднику, и многочисленные кузнечики, стрекоча, отпрыгивали от нас, тревожащих их спокойное уединение. Максим рассказывала, как нашла на одной из танаисских полян, гуляя тут с одной из своих бывших жен, старинный серебряный рог. Я понимала, что ничего не хочу знать о ее прошлой жизни, но отказаться, не слышать – тоже было выше моих сил. Выжженная солнцем трава одуряюще пахла зноем, а стебли ее больно стегали по ногам, оставляя кровавые порезы на голых ногах, – мы бездумно оделись в короткие шорты и майки и теперь расплачивались потом и кровью, вдобавок еще искусанные комарами. Но что значила эта боль по сравнению с рассказами Максим о ее жизни, о тех, кого она любила или пыталась любить, о том, через какой ад она прошла по своей, выбранной ею, тропе!..

Выставленные на потребу туристов глиняные сосуды и небольшая глиняная же, пополам с соломой, нора – очевидно, одно из обиталищ древних греков, – не вызывали восхищения, порождая лишь недоумение, а отсюда и нежелание зайти в крохотный, примостившийся сбоку музейчик. Сами стены городища и их неопрятный, какой-то печальный вид были куда более внушительны в тяжком мареве полуденного солнца, глядящие на реку Мертвый Донец с высоты холма. Я ныла, ойкала от злых укусов травы и от угрозы пролетающих мимо ос, одетых в опасные полосатые желто-черные костюмы брюшек. Когда-то давно, в детстве, вместе с кусочком яблока мне в рот случайно попала севшая на него оса, которая ужалила меня очень глубоко в нёбо, и с тех пор я страшно боялась этих жутких созданий, способных вогнать тебе свое жало в нежную плоть. Максим упрямо шла дальше. Она вообще всегда упрямо шла дальше, не давая себе возможности подумать. Это свойство ее натуры, когда она мчится, как паровоз по дороге к коммунизму, страшно меня бесило, но в то же время и привлекало одновременно. Я смотрела на ее стройную фигуру, маячащую впереди. Мне нравилось наблюдать за ее походкой, когда она, как грациозный зверь, передвигается, не замечая препятствий. Нравилось, какие сильные у нее руки, когда она приподнималась надо мной в постели и откидывала назад гриву цыганских закрученных в колечки волос – или держала рукой за шею, прижимаясь всем телом к моему в тантрическом танце любви. Она умела обладать мною – не в том смысле, что может показаться неискушенному читателю, скорее в более сакральном, необъяснимом, хотя и прикосновения Максим возбуждали невероятно, так что мне постоянно хотелось затащить ее в укромное место, хотя бы для того, чтобы без посторонних глаз обнять ее, положить голову на плечо, поцеловать в ямку у шеи, туда, где бьется тоненькая синяя жилка и пульсирует горячая кровь. Я не знаю, где проходили границы наших отношений и насколько мы были честны друг с другом. Тогда мне казалось, что абсолютная и полная искренность была так же естественна, как наши ладони, вложенные одна в другую. Кстати, ни одного косого взгляда в нашу сторону я так никогда и не увидела, хотя мы часто вели себя отнюдь «не как полагалось». Сейчас мне приходит в голову, что это было настолько естественно и красиво, настолько жизненно необходимо нам обеим, что и окружающие воспринимали это нормально, а вовсе не как политическую демонстрацию или провокацию ЛГБТ-движения. Максим подарила мне куст сиреневого бессмертника, который я потом, нагруженная сумками, все же увезла с собой как память о той райской поре мятежного счастья, подаренного мне танаисскими богами.

* * *

Это был високосный год, мой год, как и тот, в который я родилась. Мама рассказывала, что тогда тоже горели торфяники и по всему городу плыл тяжелый запах, у всех слезились глаза от удушливого дыма, а дома проступали сюрреалистическими контурами, то выплывая, то вновь прячась в сером и тяжелом тумане. В год знакомства с Максим умер мой приемный отец, который уже давно жил в другой стране: он вернулся после неудавшегося брака с моей матерью к себе на родину, в Софию. Неожиданно для меня самой этот удар оказался тяжелым – я поняла, что действительно любила его, такого спокойного, закрытого, не пытающегося общаться с нами лишь по причине боязни своей ненужности в нашей новой жизни. Бешеный ритм существования, попытка строить карьеру и многое другое не оставляли времени на размышления, и я не пыталась особо интересоваться его жизнью, равно как и он моей. Вернувшись в город своего детства, я внезапно обрела как дом, принадлежащий мне по праву, некое количество квадратных метров, так и другое, более весомое, – полузабытую мною страну Болгарию, в которой почувствовала себя родной и желанной. Странное ощущение, что тут мой дом, что корни мои исходят отсюда, – может, и не по крови, но по какому-то внутреннему состоянию души, – дало мне новые силы и желание в этом разобраться. Я легко и свободно заговорила на языке, на котором не общалась двадцать пять лет, и чувство правильности всего происходящего накрыло меня с головой, укутало, как в одеяло, и убаюкало старинными легендами о кукерах, самодивах и других мифических обитателях болгарских лесов, гор и рек.

* * *

Концентрат чувств, мыслей, поступков на одном небольшом отрезке времени в двенадцать дней был таким плотным, что пространство вокруг бурлило бешеной энергией, заставляя проявляться разных «бывших», которые уже знали или догадывались о своей бывшести в нашей жизни. Максим отвечала на эсэмэски, и я тупо смотрела на то, как она затянувшимися в вечность минутами нажимает кнопки на сотовом.

– Знаешь, мне уже надоело смотреть, как ты часами пишешь ответы… Я тут валяюсь на лежаке у бассейна, как брошенный спасательный круг. Сдувшийся, если ты еще не заметила.

– Извини.

– Я же не пишу тонны сообщений…