Читать книгу - "Посторонний. Миф о Сизифе. Калигула. Записные книжки 1935-1942 - Альбер Камю"

состоянии слабости, в котором он пребывал, ему просто необходима была опора на четкие словесные определения. Ночь и день проходили в этой упорной борьбе со словом и образом, которые отныне определили бы его взгляд на жизнь, его мечту о будущем, которую он загадал и которая зависела теперь от того, в какие словесные тона он ее окрасит – умильно-спокойные либо безрадостно-тревожные. Мерсо закрывал глаза. Необходимо время, чтобы жить. Как всякое произведение искусства, жизнь требует, чтобы ей уделяли внимание, думали о ней. Мерсо думал о своей жизни и выпускал на волю свое мятущееся сознание и свою волю к счастью в поезде, бегущем по Европе, сидя в купе, которое на эти дни превратилось для него в одну из тех келий, где человек учится познавать человека, осиливая умом то, что превосходит его.

Наутро второго дня, несмотря на то что путь пролегал по сельской местности, поезд заметно сбавил скорость. До Бреслау оставалось еще несколько часов ходу, день занимался над силезской равниной: одна сплошная непролазная грязь, ни деревца, ни кустика под мрачным, набухшим от дождя небом. На всем пространстве равнины расположились стаи больших птиц с черным блестящим оперением, они то перелетали с места на место в нескольких метрах от земли, то медленно и с натугой кружили, но не удалялись от земли, словно давящее, подобно гробовой плите, небо не позволяло им подняться выше. Порой одна из них отрывалась от стаи и низко-низко лениво парила над землей, почти касаясь ее, едва не сливаясь с нею, а затем все так же неспешно поднималась к начинавшему проясняться небу, постепенно превращаясь в крошечную точку. Мерсо протер руками запотевшее стекло и принялся жадно вглядываться в даль сквозь длинные полосы, оставленные его пальцами. Все это вместе, от безрадостной земли до тусклого, лишенного красок неба, составляло картину непривлекательного мира, в котором он, наконец, начал обретать себя. Здесь, в этом краю, пребывающем в своем первозданном состоянии, где все было сведено к безнадежному простодушию, странник обретал основы собственного существования и, сжав кулак и прижавшись лицом к стеклу, воображал, как вернется к самому себе и к убежденности в дремавшем в нем до поры собственном человеческом величии. Ему хотелось бы бухнуться в эту напоенную дождями грязь, смешаться с нею, проникнуть в земную толщу, пройдя сквозь слой горшечной глины, чтобы потом, встав во весь рост посреди неохватной долины и раскрыв объятия навстречу небосводу, по-прежнему затянутому губчатыми, цвета сажи облаками, заявить перед ним, словно перед великолепным и полным отчаяния символом жизни, о своей солидарности с миром во всем, что в нем есть, вплоть до самого отвратительного, и объявить себя причастным к этой жизни и ко всему, чем она полна, вплоть до самых ее ничтожных и низких сторон. Непомерное напряжение, не отпускавшее его с момента отъезда, спало. Мерсо прижался губами к холодному стеклу, слезы хлынули из глаз. Стекло снова затуманилось, равнина исчезла.

Несколькими часами позже он прибыл в Бреслау. Издалека город показался лесом заводских труб и соборных шпилей. Вблизи стало заметно, что он сложен из кирпичей и закопченных камней; по нему неспешно ходили мужчины в кепках. Утренние часы Мерсо, как и они, провел в рабочем кафе. Молодой человек исполнял на губной гармошке добрые непритязательные мелодии, от которых становилось спокойно на душе. Мерсо решил ехать дальше, на юг Европы, но до этого купить расческу. На следующий день он уже был в Вене. Проспал часть дня и всю ночь напролет. А когда проснулся, то почувствовал: болезнь как рукой сняло. Проглотив на завтрак сразу несколько яиц всмятку, напившись сливок, он с тяжестью в желудке вышел в город; погода стояла неустойчивая, солнце то и дело сменялось дождем: Вена была поистине освежающим городом, а вот смотреть там было нечего. Собор Святого Стефана, чрезмерно большой, наводил тоску. Мерсо предпочел кафе напротив, а вечером набрел на небольшой дансинг на берегу канала. Днем он прогуливался по Рыночной площади, среди дорогих витрин и элегантных женщин. Какое-то время наслаждался духом легкомыслия и роскоши, не дающим человеку сосредоточиться на самом себе в самом вычурном из городов мира. Но женщины были хороши собой, цветы в садах роскошны и ярки, а под вечер, толкаясь в блестящей и беззаботной толпе на Рыночной площади, Мерсо созерцал еще и каменных лошадей в их бессмысленном рывке в предзакатное небо. Тут-то он и вспомнил о своих подружках Розе и Клер. Впервые со своего отъезда он написал кому-то письмо. На самом деле на бумагу пролилась переполненная молчанием чаша.

Дети мои,

пишу вам из Вены. Не знаю, как вы и что. Я зарабатываю на жизнь, путешествуя. С горечью в сердце довелось повидать многие прекрасные вещи. Здесь красота уступила место цивилизации. Так спокойнее. Я не посещаю церкви и античные древности. Я просто гуляю по Рыночной площади. А когда вечер опускается на театры и величественные дворцы, слепой порыв каменных коней в красный закат наполняет сердце странной смесью горечи и счастья. По утрам ем яйца всмятку, пью сливки. Встаю поздно, в отеле все очень предупредительны со мной, я ведь тонко чувствую выучку метрдотелей, особенно когда наемся до отвала (о, эти сливки!). Тут есть на что посмотреть в смысле зрелищ и женщин. Не хватает лишь настоящего солнца.

Что поделываете? Расскажите о себе и о солнце несчастному, который подобен перекати-полю и предан вам.

Патрис Мерсо

В этот вечер, написав письмо, Мерсо отправился, уже не в первый раз, в дансинг. Он заранее оплатил услуги одной из тренерш по танцам, некой Хэлен, которая немного знала французский и понимала его плохой немецкий. Покинув дансинг в два часа ночи, он проводил ее до дому, самым корректным образом занимался с нею любовью, а утром лежал голый в чужой постели, прижавшись к женской спине, и со спокойным добродушием созерцал ее длинные ляжки и широкие плечи. Ушел, не разбудив спящую и сунув деньги в одну из ее туфель. Когда Мерсо уже был на пороге, послышалось: «Дорогой, ты ошибся». Он вернулся.