Читать книгу - "Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло"

углом, и моя палочка, таким образом, была удобным мостиком наружу. Сначала осы не обратили на нее внимания, но потом некоторые стали ползти по ней, и, когда их набралось довольно, соломинка стала даже повер-тываться под их тяжестью, словно ось. Но все одно – забравшись высоко и даже выйдя вон из бутыли чрез горло, они не улетали, но возвращались вниз. Притом не видно было, чтобы они пили роковой сей нектар: оказавшись опять на его поверхности, они тотчас принимались биться об стекло, необъяснимо пытаясь сквозь него выйти на волю, которая за мгновенье перед тем у них была!

Мне это показалось до крайности странным. «Что за дичь!» – думал я. Кабы их губила неотразимая притягательность сильного сиропного духа, соединенная с глупостью, не позволявшей им научиться многократно повторяющимся опытом, – но тут они как будто и не притрагивались к губительной жиже, а, оказавшись на свободе, скоро опять ныряли в бутыль, чтобы тотчас пытаться выбраться оттуда сквозь прозрачное стекло, биясь об него и трепеща крылышками до изнеможения.

К вечеру ос набралось еще больше, но жизни в бутылях заметно убавилось: те, что попались раньше, теперь были неподвижны и очевидно мертвы, но их тельца держались у поверхности и служили подножьем для новых насекомых, еще живых, ползавших по стеклу, как те давеча. Верхние топтали нижних, захлебнувшихся, еще более напоминая картины Дантовых адских ярусов.

Успенским постом мне нужно было ехать в губернский город по делу (на станции железной дороги мне встретился тот старик, возвращавшийся, должно быть, с богомолья поездом; его окликнул знакомый кондуктор, звавший его Астапием). Когда через два дня я возвратился, мне за обедом сказали, что в саду стало гораздо меньше беспокойства от ос, и поздравляли с удачным изобретением.

От стола я вышел через террасу прямо в сад, сразу обдавший меня душным, душистым зноем, казавшимся особенно плотным после охлажденного комфортабелем дома. Бутыли теперь являли собою висячие цилиндрические могилы: не было в них ни движенья, ни жужжанья. В каждой толстым вершковым слоем поверх сиропа утрамбованы были десятки секирок, которых еще в один ряд устилали палевые тельца ночных мотыльков-пядениц. В некоторых бутылях по трупам расхаживали, круто поворочиваясь под прямым углом и иногда перепрыгивая, небольшие мухи со спинкой, отливавшей металлической зеленью.

Мне сделалось тошно на это глядеть, и я быстро прошел в парк и свернул в боковую аллею. В конце ее дворовые мальчишки и несколько незнакомых, должно быть деревенских, играли в прятанки, и до меня доносилось их забавное конанье:

Катилося яблочко вкруг огорода —

Кто его поднял, тот воевода —

Тот воевод-воеводский сын —

Шишел-вышел-пошел вон за тын.

Один из мальчишек хоронился за сосной близко от дорожки и приложил палец к губам, когда я проходил мимо, но тотчас разсмеялся и тем вы-дал себя.

Когда я вышел «за тын», в еще не выкошенное поле, послышался гул, который я принял сперва за отдаленный раскат грома, но он не переставал и постепенно нарастал. Я задрал голову и, напрягши зрение, различил среди легких, распушенных по краям облаков крестик военного аэроплана, оставлявшего за собою на синеве тонкую меловую шлею, по мере его удаления расплывавшуюся и скоро уже почти неотличимую от соседних облачков. Гуд, казалось, тоже отставал от своего источника и плыл от него отдельно, то усиливаясь, то слабея и даже вовсе пропадая без всякой видимой причины.

Вдруг, неизвестно в какой связи, мне пришло в голову, что осы, может быть, оттого гибнут, тратя все силы на освобождение непременно сквозь стекло, что не в состоянии понять обмана, иллюзии так ясно видимой свободы, которую создает эта прозрачность твердого, непроницаемого сплава песку с поташом, в их естественном мире не существующего, но созданного, как едва ли не все недобрые обманы, человеческим измышлением. Точно так же и наши свиристели и ласточки, которых мы нередко находили у террасных дверей из цельного бемского стекла убившимися насмерть с лету, никогда не научаются этой иллюзии беспрепятственности, а, залетев в комнаты, что тоже случалось каждый год, упорно бьются об окончины и не летят назад в распахнутые двери.

В этой череде банальных мыслей у меня мелькнуло некое счастливое, как мне показалось, умозаключенье или, лучше, сопоставленье, – но, озарив на миг какой-то угол моего сознания, моего понятия о себе самом, оно погасло, и, сколько я ни усиливался его отыскать в наступивших потемках, мне это тогда не удалось.

Вернувшись, я велел Трифону снять и опорожнить от ос все бутыли и выбросить их, оставив мне только одну, которую просил вымыть и налить в нее сиропу из другой. Потом я натянул на нее черный бумажный мешок, оставшийся от привезенной из К. бутылки шампанского, подвязав его тесемкой под горлом, повесил на самую дальнюю анисовую яблоню, да и забыл о ней. Когда спустя несколько дней мне опять случилось проходить садом в парк, я увидел в сквозившей уже листве черневшее в глубине пятно и вспомнил о своем натурфилософическом эксперименте, но мне было недосуг, да, признаться, и не хотелось проверять его исход. И, однако, на возвратном пути я преодолел какое-то тоскливое чувство, усилившееся, быть может, вследствие физического ощущения приближения осени и легкого запаха керосина, летавшего по саду, и подошел к бутыли и снял с нее мешок. В ней не было ни одной осы.

Я осмотрелся: осы все еще летали меж деревьев, хотя их было уж немного. Я пожалел, что не измерил налитого сиропа, и мне хотелось верить, что его уровень в бутыли заметно понизился.

На Успенье похолодало, осы исчезли совсем, а на следующее лето нам уж было не до того.

5 (18) декабря 2009

Начало большого романа

In memoriam Аlexander A.

1

Званый вечер у о. Гилквиста, профессора богословия, был в той последней своей четверти, когда бродячие гости уже дважды сменили собеседников и их можно было видеть стоящими или сидящими по двое и по трое не только в гостиной, но и в других комнатах дома и на кухне. В это время у о. Димитрия, не полных сорока лет дьякона в здешнем русском приходе, в кармане штанов зазвонил телефон. Извинившись, он оставил двух своих сослуживцев по кафедре, с которыми разговаривал около окна, открытого в темный мокрый сад, и быстрым шагом прошел в кабинет хозяина, держа в одной руке бокал, в другой неся перед собой телефон и пытаясь угадать по номеру, кто