Читать книгу - "Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло"

В неловком, трудном, полном околичностей предисловии, от публикации которого, во всяком случае по-русски, я безуспешно пытался его отговорить, он разбросал там и сям несколько намеков и скрытых указаний на гнет матерьяльных и нематерьяльных обстоятельств, вынудивших, после долгих колебаний, принять это решение, обстоятельств, о которых здесь не место говорить, но которые, как он полагал, оправдали бы его в глазах отца. У него не осталось решительно никого, кто имел бы право подвергнуть сомнению это его предположение, – и, уж конечно, никого, кто мог бы его осудить за это.

4

У него был настоящий литературный дар: переводы его, в том числе стихов, поразительно точны, изобретательны и вместе элегантны; он сочинил, как уже сказано, большой роман и напечатал превосходно написанные воспоминания под названием, которое можно бы перевести как «Сбывшиеся сны и гибелью грозящие положения».

Вообще, это был, повторю, человек исключительных дарований. Получив благодаря жертвенным стараниям родителей превосходное домашнее воспитание и отличное образование в частной гимназии, а потом в Гарварде, он учился в лучшей в мире вокальной школе в Милане, вступив на поприще профессионального оперного баса. Он дебютировал в «Богеме» в роли Коллина, философа из первого акта; в последнем он закладывает любимую шинель, чтобы на вырученные деньги купить лекарство для умирающей любовницы друга (которого играл Паваротти, тоже дебютант в тот вечер). И бас и тенор получили первые призы. Родители его были в зале, и трудно себе представить, чтобы у Набокова не мелькнула мысль о вывернутом наизнанку гоголевском сюжете.

Несмотря на ранний успех, а он пел на лучших оперных сценах в продолжение более двадцати лет, карьера его высоко не залетела. Она требовала нераздельной самоотдачи, между тем как он все время делил ее с отнимающими время и силы увлечениями, среди которых автомобильные гонки были одно время главным, причем тоже на лучших европейских сценах: знаменитый автодром в Монце, рядом с Миланом, был в двух шагах от его квартиры, и гоночные машины Формулы-1 (с открытыми колесами) часто сотрясали окна своими басами-профундо. Он и там взял множество призов. В то время гонщики разбивались чаще и фатальнее, чем теперь, и это его увлечение было предметом ужасных тревог его родителей: подобно пожилым родителям ненормального юноши из «Условных знаков», они с замирающим сердцем ждали у телефона в комнатах, которые с начала 1960-х годов занимали в старом крыле огромной гостиницы «Палас» в Монтре, когда он наконец позвонит после очередной гонки, чтобы подтвердить, что жив и цел. «Хочется перекреститься всякий раз, что он звонит», – признался как-то Набоков своей сестре. С тем же затаенным ужасом они дожидались у подножья высоченных Тетонских скал в Вайоминге, тревожно глядя вверх, где в быстро сгущавшихся сумерках горный массив уже терял очертания и казался просто расплывчатой свинцовой равнодушной стеной, не зная, что их семнадцатилетний сын застрял на узком карнизе в двух верстах над ними.

Боль он мог выносить чрезвычайную (однажды полетел из Флориды в Швейцарию со сломанной на теннисе ступней, при его почти двухметровом росте и шестипудовом весе), отважен был отчаянно. И он всегда звонил им. Когда, выкарабкавшись через окно из горящей «феррари» (у нее на большой скорости на шоссе из Монтре в Лозанну отказали тормоза и она на лету влетела в парапет), он лежал потом с обгоревшим телом в огромном пузыре в лозанской клинике, превозмогая дикую боль, – слабым, но спокойным голосом он известил по телефону старую мать (отец уже умер), что не может, как уговаривались, обедать у нее вечером. Конечно, это героика некоторых героев романов Набокова, но она была ему свойственна по натуре, а не усвоена подражанием.

5

С начала 1940-х и до конца 1950-х годов, в прозе и в стихах, его отец подвергает своих вымышленных юношей всевозможным напастям и ужасным, часто смертельным, опасностям. Он как будто хотел обезвредить тот или другой вариант несчастья в действительности, предварительно вообразив и описав его в художественном вымысле, полагая, быть может, что судьба избегает всякого плагиата. То же самое и с той же, видимо, целью делал Пушкин, причем довольно часто – то будто бы в шутку, как в «Дорожных жалобах», то очень серьезно, как в страшном «Брожу ли я вдоль улиц шумных…». Безжизненное тело на далеком холме в странном полурифмованном английском стихотворении военных лет, которое начинается «В младенчестве, упав, бывало…»; похищенный злодейской народной властью и замученный мальчик Давид Круг из «Под знаком незаконнорожденных»; несчастный юноша, мучимый «условными знаками»; долговязый астронавт Ланс, улетевший в невообразимое пространство, а его немолодые родители неотрывно глядят сквозь слезы в ночные звездные небеса и воображают, как он карабкается по уступам, утесам, ущельям мрачных зубчатых пропастей космоса с героическими названиями из «Короля Артура», как некогда лазал по отвесным скалам в Колорадо, а они ждали его внизу; даже, может быть, Лолита – все это звенья еще более длинной серии подставных лиц, как бы мальчиков (иногда и девочек) для битья.

6

Его сопротивление одолевающей мир тяге влево, тому, что называется духом времени, в чем бы он ни выражался, было весьма последовательно и довольно целостно. Он знал, например, что «зеленая» политика непременно краснеет, как томаты, если им дать полежать в темном месте. Само собой разумеется поэтому, что, как и его родители, он был непреклонный и непромокаемый антисоветчик. В совдепии он не бывал; бывший петербургский дом своего отца и еще тогда не сгоревшее бывшее имение в Рожествене он впервые увидал уже в смутное время. В середине 1990-х годов он мне телефонировал, сказав, что его приглашают в Питер и в Москву, и он не знает, ехать или нет, и как было бы хорошо, если бы вдвоем. Несмотря на искренность наших старых и добрых отношений, они были не таковы, чтобы он нуждался в моих советах, и он редко обращался ко мне с просьбами, поэтому я был особенно тронут. В его кругу было очень мало русских друзей. Я сказал ему то, что, как мне казалось, сказали бы ему в этом случае его родители, но он в конце концов поехал. Не в одном только смысле это было для него как бы посещение музея: дом Набоковых на Морской был отчасти превращен в мемориал (который он потом опекал как мог), а сам город, получив назад свое имя в его парадном варианте, оставался столицей «ленинградской области». Не всякий сбывшийся сон выходит так, как снилось.