Читать книгу - "Пнин - Владимир Набоков"

Можно допустить, что первоначальный замысел и предполагал нечто в этом роде: первое упоминание о нем находим в письме к Эдмунду Вильсону в июне тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, где Набоков пишет, что начал сочинять «несколько рассказов об одном моем создании, некоем профессоре Пнине»{3}. Скоро, однако, его планы и взгляды переменились, и он стал утверждать, что «Пнин» «отнюдь не собрание этюдов»{4}. Это противоречие можно устранить не столько педантическими указаниями на ничего в этом случае не значащую разницу между рассказами и этюдами (или очерками, «sketch». «Очерков не пишу», проворчал Набоков в письме к упомянутому издателю, Паскалю Ковичи), сколько вспомнив, что у Набокова было совершенно особенное понятие о художественной целостности произведения, которое существенно отличалось от общепринятого и которое основано на придуманном им методе прокладывания тематических путей сообщения, а не на сюжетном или характерном развитии. Характеры Набокова очень редко меняются в пределах книги и, во всяком случае, никогда не изменяются в такой степени, как мы это видим у Диккенса, не говоря уже о Толстом.

Помня об этом, можно сказать, что главы автобиографии Набокова, напечатанные несколькими годами ранее в том же журнале, что и «Пнин», каждая из которых снабжена своей собственной арматурой рассказа, тоже образуют роман, и будучи слиты в книгу «Убедительное доказательство», они сочленяются в единую структуру тематических звеньев, которая поддерживает весь повествовательный комплекс. «Пнин», у которого, по словам его автора, «внутреннее устройство основано на целом ряде органических внутренних переключений» (от темы к теме){5}, есть произведение сходного рода. Существенное различие между этими двумя книгами состоит в пропорции производительного и воспроизводительного импульса, т. е. в отношении воображения к воспоминанию.

Теренциан Мавр сказал, что книжки имеют свою судьбу, которая зависит от способности читателей (читать). У «Пнина» всегда была своя свита почитателей, которым по душе смешные стороны книги и которые, невзирая на всю ее горечь, считают ее «теплой» — даже если они при этом равнодушны к другим книгам Набокова. В первые же полгода по выходе «Пнина» отдельным изданием в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году появилось семьдесят семь рецензий только по-английски, большей частью поверхностных, и со всем тем этот роман изучают менее охотно, чем другие английские книги Набокова, — может быть, как раз вследствие его кажущейся, но обманчивой незамысловатости{6}.

Хронологически профессор Пнин помещается между Гумбертом и Кинботом (тоже учеными филологами), резко отличаясь от обоих дурным английским языком, что в сочетании с его склонностью к обстоятельности в речи создает предпосылки для баснословно забавных положений.

И даже непритязательный читатель, который в другой раз книги не откроет, очень скоро понимает, что Пнин, несмотря на свои постоянные комические промахи и странности и педантические привычки, человек весьма привлекательный. В этом трио профессоров-иностранцев, каждый из которых в Америке явно инородное тело, только Пнин в здравом уме и с сострадательной душою, тогда как по обе стороны от него располагаются извратившие свою душу, помешавшиеся в рассудке себялюбцы{7}. Кроме того, в отличие от этих двух соседей, Пнин сам своей жизни не рассказывает, что чрезвычайно важно; вместо того повесть о Пнине принадлежит перу странного героя N., а так как бремя доказательств всегда лежит на повествователе (хотя в высшей инстанции оно должно быть на читателе, конечно), то эта особенность приобретает огромное психологическое теоретическое и художественно-техническое значение.

Некоторые конституционные условия «Пнина» если и не совершенно небывалые в литературе, то во всяком случае весьма редко встречаются. В этой тонкой книжке расселилось неимоверное количество лиц (более трехсот), но, в отличие от других густонаселенных романов, вроде «Улисса», здесь совсем нет ощущения тесноты, потому что многие из этих лиц — эфемерных, хотя и живо написанных — входят в книгу и покидают ее в пределах одного синтаксического периода, не оказывая на развитие сюжета никакого или почти никакого действия. Это тщательно дозированное и рассчитанное введение в текст действительных, хотя и не действующих лиц являет собою усовершенствованный стилистический прием Гоголя, который Набоков специально описал{8}.

Чрезвычайно интересно устроена и хронологическая система романа. Нельзя, например, не заметить постепенного сжатия времени по мере развертывания романа по главам (первые три охватывают почти два с половиною года, тогда как остальные четыре меньше одного), искусных откатов и оползней времени в каждой главе и хронологической двойственности, или двумерности, создаваемой намеренным смешением двух календарей, русского (Юлианского) и западного (Григорианского), что всего яснее видно в третьей главе, где «Пнинский День» (день его рождения, пятнадцатое февраля по новому стилю, незамеченный им отчасти из-за календарной путаницы) на самом деле может быть днем смерти Пушкина (десятое февраля нового стиля), так что памятование о смерти, владеющее Пниным в этот день, пропитанное печальными стихами Пушкина о собственном предчувствии смерти, окрашивает всю главу и делается ее основной темой{9}.

Едва ли не каждое серьезное исследование «Пнина» обращает первейшее внимание на два капитальных и взаимозависимых вопроса: на тематический чертеж романа и на его повествовательную стратегию с различными их экспликациями, художественными, нравственными и философскими, и наше дальнейшее изложение будет следовать этим именно путям.